class="p1">Характерно, что даже в день Победы 7 мая 1945 года маршалу Воронову позвонил Сталин в связи с тем, что Иван Суслопаров, генерал-артиллерист, был в Реймсе во время немецкой капитуляции и в присутствии генерала Эйзенхауэра подписывал протокол от имени Советского Союза. Почему же маршал Воронов позволил своему подчиненному подписать документ огромного международного значения, не получив прямого указания Сталина? Что за люди в артиллерии у Воронова? (Между тем звонок Сталина был для Воронова первым сообщением о церемонии в Реймсе и об участии в ней Суслопарова[223].) Сталин заявил, что велел Суслопарову немедленно прибыть в Москву, где он будет «строго наказан», что на языке Сталина означало – расстрел. Воронов, потрясенный, повесил трубку: в час Победы поставят к стенке одного из лучших его подчиненных, а сам он, по-видимому, будет следующим в очереди.

Все так и продолжалось. Сначала прежде всего – кровавая, губительная политика. В такой атмосфере смерть человека – ничто, смерть миллионов людей – вопрос пропагандистской механики, гибель огромного города – сложная, но вполне допустимая уступка для получения преимущества в дальнейшем в ходе непрерывной борьбы за власть, всего лишь гамбит в шахматной игре.

И когда Ленинград выстоял, когда нацисты не смогли прорваться в город, начался новый раунд этой беспощадной игры. Жданов медленно отвоевывал назад свои позиции. Его отъезд в Москву в 1944 году означал, что теперь он получает преимущество, и он быстро двинулся вперед, извлекая для себя пользу из лютой вражды, которую война вызвала внутри Кремля.

С 15 по 17 января состоялся пленум Ленинградского обкома партии, Жданов был «освобожден» от поста секретаря, чтобы полностью сосредоточиться на работе в ЦК партии в Москве (он был также председателем финской контрольной комиссии). Вместо Жданова руководителем ленинградских большевиков стал Кузнецов, который через несколько месяцев уже работал в Москве вместе со Ждановым в Секретариате ЦК (ведал там органами госбезопасности, то есть контролировал Берию), а председатель горсовета Попков стал секретарем Ленинградского обкома. 1946 год был для Жданова самым удачным. Жданов стал вторым после Сталина человеком, Кузнецов, его сподвижник, мог командовать Берией, осуществлять за ним надзор, пресекать его интриги, а к середине года Жданов даже выставил Маленкова из Секретариата ЦК, может быть, обвинил его в сотрудничестве с предателем генералом Власовым, а может быть, использовал другие интриги, имевшие отношение ко Второй мировой войне.

Оружие, которое Жданов применял, поражало сразу в двух направлениях. Он положил начало целому периоду, который до сих пор называют «ждановщиной», – периоду гонений на выдающихся деятелей искусства и культуры. В качестве мишеней он избрал Анну Ахматову, истинного классика русской поэзии, и сатирика Михаила Зощенко: оба ленинградцы, подлинные наследники ленинградских традиций и петроградской высокой духовности[224].

Удар был нанесен в августе 1946 года. Созвали писателей Ленинграда, чтобы они изгнали из своей среды самых талантливых. Объявили, что Ахматова – блудница, Зощенко – подлец. И потускнела мечта о Ленинграде европейском, всемирном. Александр Штейн встретил Евгения Шварца в тот день, когда исключили из Союза писателей Ахматову и Зощенко. Ни Ахматовой, ни Зощенко не разрешили присутствовать и защищаться, и никто их не защищал. Шварц, больной, потрясенный теперь больше, чем всеми событиями блокады, говорить не мог. Да что могли сказать Штейн, или Шварц, или кто бы то ни было. Ленинград устоял против фашистов. Но устоит ли он против Кремля, трудно сказать.

Как всегда в России, первыми жертвами дикой политической борьбы стали писатели, деятели искусства.

Одним из лучших и старейших друзей Веры Кетлинской был Соломон Лозовский, закаленный старый большевик, в начале войны – официальный представитель советской прессы. Закончив роман «Блокада», над которым работала, когда пальцы леденели от холода и в соседней комнате лежал замерзший труп матери, Кетлинская дала его прочитать Лозовскому. Это был, по ее мнению, «один из самых кристально честных, идеологически надежных, добрых и демократических коммунистов». Он был восхищен созданной картиной жизни Ленинграда, но редакторы его мнения не разделяли. Лишь через три года книгу опубликовали, да так, что Лозовский ее не узнал. Он спросил: «Вы сдали другую рукопись или ту, что я читал?»[225] По словам Кетлинской, ее книга подверглась «холодной и горячей металлообработке», выбросили все «мрачное», «страшное», «отрицательное», все «пугающее», «деморализующее», «вызывающее тревогу». Вроде бы многое сохранилось, но исчез подлинный Ленинград.

Такая участь постигала всех, кто пытался искренне писать о Ленинграде, и лишь в деталях отличалась от тех трудностей, которые пережила Вера Кетлинская.

Ленинградская квартира Ольги Берггольц с годами превратилась в небольшой блокадный архив. Здесь были собраны ее рукописи начиная с первых дней войны; папки, одна за другой, просто были помечены двумя буквами: «н.о.» (не опубликовано). Среди них рукопись пьесы «Родилась в Ленинграде», ни один режиссер за нее не брался: отпугивала острота воспоминаний, подлинная человеческая боль, отраженная в них.

В число ленинградских писателей, не имевших возможности опубликовать или завершить произведения о блокаде, входили также: Сергей Хмельницкий (Кетлинская полагала, что, если бы он выжил, он мог бы создать лучший из всех романов), драматург Леонид Рахманов, прозаики Евгений Рысс и Николай Чуковский (его книга «Балтийское небо» так же сильно пострадала от руки цензора, как и «Блокада» Кетлинской).

События нарастали с ужасающей скоростью. За кремлевскими стенами в неясном полумраке ходы и контрходы быстро следовали друг за другом – незаметные для остальных, неуловимые. Жданов не смог уничтожить Маленкова, тот опять отвоевал позиции; в 1948 году, к началу лета, Жданов стал терять прежнее положение. Сталин поставил ему в вину отход маршала Тито от советского блока, когда единый монолит Восточной Европы, созданный Россией, впервые раскололся[226]. В июле и августе 1948 года очевидна стала победа Маленкова, а 31 августа 1948-го объявили о смерти Жданова[227].

И все быстро пошло в обратном направлении. Один за другим стали исчезать ленинградские руководители, выстоявшие блокаду: секретарь горкома Кузнецов, председатель горсовета Попков и остальные секретари; и директора крупных ленинградских предприятий; и почти все, кто близко соприкасался со Ждановым, в том числе H.A. Вознесенский, председатель Госплана; его брат A.A. Вознесенский, ректор Ленинградского университета; М.И. Родионов, председатель Совета Министров РСФСР; генерал-полковник И.В. Шикин, начальник политуправления, и много, много других – 20 тысяч человек, по-видимому, в одном лишь Ленинграде.

Но на этом чистка не закончилась. В то время висела на волоске и судьба Алексея Косыгина, впоследствии ставшего председателем Совета Министров СССР, в течение нескольких лет никто, включая его самого, не знал, уцелеет ли он. Маршала Жукова услали в Одессу на незначительную военную должность.

Исчезали сотни людей, к политике