19-го температура понизилась, и наступление ускорилось. Придя на площадь Святого Исаакия, Пантелеев увидел: перед собором стояла на коленях русская женщина, молилась, осеняя себя крестом, и по русскому православному обычаю отвешивала земные поклоны. Люди шли мимо, тащили санки с дровами, она не двигалась с места. Потом встала, быстро ушла – может быть, на работу в находившееся рядом почтовое отделение.

Наступление продолжалось. Ревекка Гуревич рассказывала: везут столько раненых, что невозможно ни есть, ни спать. Один мальчик в ожидании ампутации сказал: «Ленинград будет скоро вместе с Большой землей!» На Неве теперь смолкли крупные корабли, немцы, видимо, были уже слишком далеко.

На Кузнечном рынке Пантелеев обнаружил, что продают картошку – 65 рублей кило и валенки за 3500 рублей (вроде тех, какие продавали два года назад на Сенном рынке людоеды). Продавали также табак, папиросы (только «Беломор»), зажигалки, мыло, мясо, конфеты, молоко, мандарины. Большинство продавцов – участники войны, среди них много инвалидов, много пьяных, очень много сварливых. А по городу тем временем распространился слух, что всех ленинградцев после снятия блокады отправят на два месяца в дома отдыха.

К 22 января было сообщено, что немцы бегут в страшном беспорядке, а советские войска еле за ними поспевают.

А 27 января в 8 часов вечера над заостренным, словно меч, шпилем Адмиралтейства, над гигантским куполом Святого Исаакия, над разбитыми зданиями Пулкова, разрушенными цехами Кировского завода, над поврежденными линкорами, еще стоявшими на Неве, гром грянул, вспыхнули снопы золотых стрел, пылающий поток белых, красных и синих ракет. Салют из 324 орудий, знаменующий собой освобождение Ленинграда, конец блокады, победу армий Говорова и Мерецкова! Прошли эти 880 дней блокады, самой долгой из всех, какие когда-либо пережили современные города[218].

Через два часа Пантелеев сел в поезд, направлявшийся в Москву. По правде говоря, ему показалось, что салют был не такой, как в Москве, – маловато орудий, многие еще вели огонь по немцам. Впрочем, не имеет значения. В этот вечер они пополам с Михаилом Арсеньевичем, дворником старого дома на улице Восстания, где жила мать, выпили стакан водки. До войны Михаил Арсеньевич не пил, а во время блокады приучился: в этом доме от голода умерли 40 человек и он всех отвозил на детских санках в некое подобие морга, который устроили в старом гараже или конюшне. Постепенно помещение наполнилось мертвецами. Вот он тогда и начал выпивать.

Пантелеев прислонился к стенке купе, что-то записывая в блокнот. В полночь поезд остановился в Малой Вишере (где был штаб 2-й ударной армии, когда ею командовал Власов). Вагон был предусмотрительно заперт для защиты от «любых внутренних врагов». Один такой враг шумел в темноте на платформе – демобилизованный матрос-инвалид хотел купить в буфете пол-литра водки и пачку папирос, но в «Красной стреле» ему это не позволили.

«За что я воевал? – кричал он. – За Родину! И не имею права купить пачку папирос?»

Кто-то пытался его успокоить, поезд тронулся, но Пантелеев еще слышал его крики, рыдания, звук раздираемой одежды.

27 января вечером Павел Лукницкий с наступающими войсками находился в поселке Рыбацком. Он прошел через разбитые окраины, а до этого стоял возле остова прежнего Петергофа и глядел на ледяную пропасть, в которую превратился Большой каскад, на зияющую дыру, где среди фонтанов была прежде статуя Самсона; на террасах, уступами спускавшихся в Балтийскому морю, он спотыкался о блиндажи и огневые позиции. Когда они с поэтом Александром Прокофьевым стояли возле разрушенного каскада, осматривать повреждения прибыли секретарь горкома A.A. Кузнецов, председатель горсовета Петр Попков и другие военные и гражданские руководители.

– Мы это не будем восстанавливать, – сказал Попков. – Надо будет все выровнять.

– Нет, – вмешался Лукницкий, – нет, Петр Сергеевич, мы должны это сохранить. Навсегда.

Многие, глядя на развалины, с Лукницким согласились: надо все сохранить, как вечное напоминание о варварстве нацистов.

Лукницкий вместе с войсками вошел в Пушкин. Фасад большого Екатерининского дворца не был поврежден, но внутри были сплошные руины. Исчез Большой зал, исчезла Янтарная комната. И янтаря не стало, и паркета из амаранта, палисандра, красного дерева. Зубовский флигель дворца превратили в казармы для испанской Голубой дивизии, под огромной Камероновой галереей находилась огромная бомба весом в 200 килограммов, которая, к счастью, не взорвалась. Полумесяц, где Попов и его жена исполняли на рояле дуэты, разрушен снарядом. А прямо напротив Полумесяца – высокая липа, Константин Федин и Попов под ней беседовали незадолго до того, как немцы вступили в Пушкин. Лукницкий стоял, ошеломленный увиденным, к нему подошел офицер Красной армии и привлек его внимание еще к одной детали: на суку дерева покачивались 4 огромных крюка. «Здесь нацисты вешали в Пушкине свои жертвы, – сказал офицер, – мы тут сняли 4 трупа».

Писать о конце блокады Вера Инбер не могла, только вечером 27 января сделала записи в дневнике: «Величайшее событие в жизни Ленинграда: полное освобождение от блокады. И тут у меня, профессионального писателя, нет слов! Я просто говорю: Ленинград свободен. И это все».

Ольга Берггольц побывала в Пушкине и Петергофе. Написала короткое стихотворение:

И вновь из пепла черного, отсюда,

Где смерть и прах, восстанет прежний сад.

Да будет так! Я твердо верю в чудо.

Ты дал мне эту веру, Ленинград.

Тихо было теперь в Ленинграде, отмечала Ольга Берггольц. Всего несколько дней назад, 23 января, здесь падали снаряды – трудно поверить, такая теперь тишина.

«В Ленинграде тихо, – писала она. – И по солнечной стороне Невы, «наиболее опасной стороне», гуляют дети. Теперь дети в нашем городе спокойно могут гулять по солнечной стороне… И спокойно жить в комнатах, выходящих на солнечную сторону. И даже ночью крепко спать, зная, что никто не убит, и в полной тишине на рассвете проснуться живыми, здоровыми».

Она вспомнила, как рабочие старого Путиловского завода, ставшего потом Кировским, говорили в сентябре 1941 года: «Скоро смерть будет нас бояться больше, чем мы ее». И теперь она думала, что в этом нет сомнения – Ленинград не испугался смерти, он победил смерть.

Миновало долгое, долгое испытание, длившееся 900 дней. Закончилось. Прошло! Так, по крайней мере, казалось вечером 27 января 1944 года.

Эпилог

…О, камни!

Будьте стойкими, как люди!

«Ленинградское дело»

30 апреля 1944 года в 6 вечера Павел Лукницкий проехал до Лебяжьей канавки на