Тогда, хрустнув пальцами, она очень тихо сказала:

– У меня ведь был сын от вас, Фред…

Карлик замер, уставившись на крошечное оконце, что горело на синей чашке. Робкая, изумленная улыбка заиграла в уголках губ, расширилась, озарила лиловатым румянцем щеки его.

– Мой… сын…

И мгновенно он понял все, весь смысл жизни, долгой тоски своей, луча на чашке.

Он медленно поднял глаза. Нора боком сидела на стуле и, прижав склоненную голову к спинке, плакала навзрыд. Как слеза, сверкала стеклянная головка шляпной булавки. Черная кошка, нежно урча, терлась об ее ноги.

Карлик подкатился к Норе. Вспомнил желтый роман, недавно читанный.

– Ах, не бойтесь, не бойтесь… – сказал он. – Я не возьму его от вас. Я так счастлив…

Подняв голову, она взглянула на него сквозь туман слез. Хотела объяснить что‐то, переглотнула, увидела, каким нежным и радостным светом весь пыш<е>т карлик, и не объяснила ничего.

Встала, торопливо подняла с полу липко-черные комочки перчаток…

– Ну вот, теперь вы знаете… Больше ничего не нужно… Я пойду.

Внезапная мысль кольнула Фреда: к дрожи счастья примешалось чувство пронзительного стыда. Он спросил, запахивая халатик:

– А он какой?.. Он не —

– Нет, нет, – большой… как все мальчики… – глухо зарокотала Нора, перчаткой вытирая глаза и сильно тряся головой.

Фред опустил ресницы:

– Я бы хотел видеть его…

Радостно спохватился:

– О, я понимаю, – он не должен знать, что я вот такой… Но, может быть, вы устроите…

– Да, непременно, непременно, – быстро, почти сухо говорила Нора, направляясь к двери. – Как‐нибудь устроим… А я должна идти… Поезд… Двадцать минут ходьбы до станции.

Обернувшись к дверям, она в последний раз тяжело и жадно впилась глазами в лицо Фреда. Солнце дрожало на его лысине; прозрачно розовели уши. Он ничего не понимал от изумленья и счастия, – и Нора, всхлипнув и легко тронув косяк звонкими пальцами, ушла в пыльный блеск воскресного утра.

Еще долго карлик стоял посреди комнаты, боясь движением расплеснуть сердце. Он старался вообразить сына своего и все почему‐то видел самого себя, одетого школьником, в белокуром парике. Он как‐то перенес свой облик на сына, – сам перестал ощущать себя карликом.

Он видел, как он входит в дом, встречает сына; с острой гордостью гладит его по светлым волосам… И потом, вместе с ним и Норой, – глупая, как она испугалась, что он отнимет мальчика! – выходит на улицу, и на улице —

Фред хлопнул себя по ляжкам. Он даже забыл у Норы спросить адрес!

И тогда началось что‐то сумасшедшее, несуразное… Он бросился в спальню, стал одеваться, неистово торопясь, – надел все самое лучшее, крахмальную рубашку, полосатые штаны, пиджак, сшитый когда‐то в Париже, – и все улыбался, и ломал ногти в щелках тугих ящиков, и дважды должен был присесть, – так вздувалось и раскатывалось сердце, – и снова попрыгивал по комнате, отыскивал котелок, который он так давно не носил, и наконец, мимоходом глянув в зеркало, в котором – так показалось ему – мелькнул статный пожилой господин, строго и изящно одетый, – Фред сбежал по ступеням крыльца, уже полный новой ослепительной мысли: вместе с Норой поехать в Лондон – он успеет догнать ее – и сегодня же вечером взглянуть на сына.

Широкая, пыльная дорога шла прямо к вокзалу. Было по‐воскресному пустынно, но ненароком из‐за угла вышел мальчишка с крикетной лаптой в руке. Он‐то первый и заметил карлика. Хлопнул себя по цветной кепке, глядя на удалявшуюся спину Фреда, на мельканье мышиных гетр.

И сразу, Бог весть откуда взявшись, появились другие мальчишки и, разинув рты, стали вкрадчиво догонять карлика. Он шел все быстрее, поглядывая на золотые часы, посмеиваясь и волнуясь. От солнца слегка подташнивало.

А мальчишек все прибавлялось, и редкие прохожие в изумлении останавливались, где‐то звонко рассыпались куранты, сонный городок оживал и вдруг залился безудержным, давно таимым смехом.

Ничего не замечая и не в силах сладить с нетерпением своим, Картофельный Эльф пустился бежать. Один из мальчишек прошмыгнул вперед, заглянул ему в лицо; другой крикнул что‐то грубым гортанным голосом. Фред, морщась от пыли, бежал, и вдруг показалось ему, что мальчишки, толпой следовавшие за ним, – все сыновья его, веселые, румяные, стройные, – и он растерянно заулыбался, и все бежал, крякая, стараясь забыть сердце, огненным клином ломавшее ему грудь.

Велосипедист на стрекочущих сверкающих колесах ехал рядом с ним, прижимал рупором кулак ко рту, ободрял его, как это делается во время состязаний. На пороги выходили женщины, щурились от солнца, взволнованно смеялись, указывая друг другу на пробегающего карлика. Проснулись все собаки в городке; прихожане в душной церкви невольно прислушивались к лаю, к задорному улюлюканью. И все густела толпа, бежавшая вокруг карлика. Думали, что это все – великолепная шутка, цирковая реклама, съемки…

Фред начинал спотыкаться, в ушах гудело, запонка впивалась в горло, нечем было дышать. Стон смеха, крик, топот ног оглушали его. И вдруг, сквозь туман пота, он увидел перед собой черное платье. Нора тихо шла вдоль кирпичной стены, в потоках солнца. И вот обернулась, стала. Карлик, уже не дыша, добежал до нее, вцепился в складки юбки, пошатнулся…

С улыбкой счастья взглянул на нее снизу вверх, попытался сказать что‐то – и тотчас же, удивленно подняв брови, сполз на панель. Кругом дышала толпа. Кто‐то, сообразив, что все это вовсе не шутка, нагнулся над карликом и, тихо свистнув, снял шляпу, – соломенную. Нора безучастно глядела на крохотное тело Фреда, похожее на черный комок перчатки. Ее затолкали. Кто‐то взял ее за локоть.

– Оставьте меня, – вяло проговорила Нора. – Я не могу… У меня на днях умер сын…

ii

В нью-йоркском архиве Владимира Набокова имеется следующий рукописный набросок 1926 года под названием «Иван Верных», который по некоторым признакам мог быть началом рассказа, пародирующего, подобно «Рождественскому рассказу» (1928), некоторые элементы советской литературной продукции (ср. «говорящие» имена у советских писателей, например «Тов. Грозной» в пьесе К. Тренева «Любовь Яровая», 1926).

Иван Верных

§ 1

Электрические фонари освещали косыми углами синий ночной снег, огромные сугробы, подступавшие к дому. Все было странно и немного неискусственно [sic!] светло в этих провалах мерцающего блеска, и черные тени фонарей, ломаясь по сугробам, перерезали легкие мелкие узоры на снегу – тени голых лип. Иван Верных, потопав мягкими валенками в сенях и натянув кожаные рукавицы, толкнул стеклянную дверь, которая не сразу поддалась – с морозца – и потом внезапно туго выстрелила в снежный мрак сада. Собака Чернышевых, мохнатая, дряхлая, как и сам старик Чернышев, быстро покатилась следом, но теперь ты ушла, и я больше писать не буду, моя радость. Вот ты толкнула стул в спальне, вот обратно вошла, звякнула