И Нора, болезненно сердобольная, как многие бездетные женщины, почувствовала такую жалость, что чуть не расплакалась. Она принялась нянчиться с карликом, накормила, дала портвейну, душистым спиртом натерла ему лоб, виски, детские впадины за ушами.

На следующий день Фред проснулся спозаранку, сполз с плюшевого дивана, без труда отыскал туалетную комнату, хотя впервые был в этом доме, и, пофыркав в горячей воде, вернулся в гостиную, поговорил с золотыми рыбками и потом, тихо чихнув, примостился, как мальчик, на широком подоконнике.

Тающий прелестный туман омывал серые крыши. Где‐то вдали открылось чердачное окно, и стекло поймало блеск солнца. Свежо и нежно пропел автомобильный рожок.

Фред думал о вчерашнем. Странно спутывались смеющиеся голоса акробаток и прикосновения душистых, холодных рук госпожи Шок. Его сначала обидели, потом приласкали, – а был он очень привязчивый, очень пылкий карлик. Помечтал о том, что когда‐нибудь спасет Нору от сильного грубого человека, вроде того француза в серебряных блестках. Некстати вспомнилась ему пятнадцатилетняя карлица, с которой он где‐то выступал вместе. Карлица была востроносая, больная, злющая, и пахло от нее чем‐то кисленьким. Публике ее представляли как невесту Фреда, и он, вздрагивая от отвращения, должен был танцевать с нею тесный танго. Чувствовал себя маленьким животным, которого можно унижать как угодно.

Опять одиноко пропел и пронесся рожок. Туман над нежной лондонской пустыней наливался солнцем.

К восьми часам комнаты ожили: фокусник, рассеянно улыбаясь, ушел из дома, а куда – неизвестно; запахло в столовой жареным салом, лежащим прозрачными ломтиками под горячими пузырями яичницы, и – небрежно причесанная, в халате, расшитом парчовыми подсолнухами, – появилась госпожа Шок.

После завтрака она угостила молчаливого Фреда пахучей папиросой, кончик которой был обтянут алым лепестком вместо мундштука, – и, прикрыв глаза, заставила его рассказывать, как живется ему.

В таких случаях голосок Фреда становился чуть басистее, говорил он медленно, подбирая тщательно слова, и эта неожиданная степенность слога, странно сказать, шла к нему. Наклонив голову, сосредоточенный и упругий, он бочком сидел у ног Норы, которая полулежала на плюшевом диване, обнажив острые локти заломленных рук. Карлик, досказав свое, умолк, но все еще поворачивал туда-сюда ладошку, словно продолжал тихо говорить. Его черный пиджачок, наклоненное лицо, мясистый носик, желтые волосы и пробор до макушки неясно умиляли Нору. Щуря продолговатые, темные глаза, она старалась представить себе, что это сидит не карлик, а ее несуществующий сын, и рассказывает, как его обижают в школе. Протянув руку, Нора легко погладила его по голове, и в то же мгновение, по непонятному сочетанию мыслей, ей померещилось другое – мстительное и любопытное.

Почувствовав у себя в волосах трепетанье звонких пальцев, карлик застыл и вдруг начал молча и быстро облизываться. Скосив глаза в сторону, он не мог оторвать взгляда от изумрудного помпона на туфле госпожи Шок. Этот цвет почему‐то напоминал ему акробаток.

Нора засмеялась, чуть стуча зубами. Мир качнулся, как будто повернул кто‐то створку зеркала.

5

В этот сизый и солнечный августовский день Лондон был особенно прекрасен. Легкое, праздничное небо отражалось в гладких потоках асфальта, румяным лаком пылали почтовые тумбы на углах, в гобеленовой зелени парка прокатывал блеск и шелест автомобилей, – весь город искрился, дышал млеющей теплотой, – и только внизу, на платформах подземных дорог, было прохладно и пусто.

Каждый отдельный день в году подарен одному только человеку, самому счастливому, – все остальные люди пользуются его днем, вдыхая солнце или сердясь на дождь, но никогда не зная, кому день принадлежит по праву, и это их незнанье приятно и смешно счастливцу. Человек не может провидеть, какой именно день достанется ему, какую мелочь будет вспоминать он вечно – световую ли рябь на стене вдоль воды или же гулкий стук крупных капель об натянутый шелк зонтика – да и часто бывает так, что узнает он день свой только среди дней прошедших, только тогда, когда давно уже сорван, и скомкан, и брошен под стол календарный листок с забытой цифрой.

Фреду Добсону, карлику в мышиных гетрах, Господь Бог подарил тот веселый августовский день, который начался нежным гудком и поворотом вспыхнувшей рамы. Дети, возвратившись с прогулки, рассказывали родителям своим, захлебываясь и дивясь, что видели карлика в котелке, в полосатых штанишках, с тросточкой и парой желтых перчаток в руках.

Страстно простившись с Норой, ожидавшей гостей, Картофельный Эльф вышел на широкую, гладкую улицу, облитую солнцем, и сразу понял, что весь город создан для него одного. Веселый шофер звонким ударом согнул железный флажок таксометра, мимо полилась улица, и Фред то и дело соскальзывал с кожаного сиденья и все смеялся, ворковал сам с собою.

Он вылез у входа в Хайд-Парк и, не замечая любопытных взглядов, засеменил вдоль зеленых складных стульев, вдоль бассейна, вдоль потухших громадных кустов рододендрона, темневших в тени ильмов и лип, над муравой, яркой и ровной, как бильярдное сукно. Мимо проносились всадники, легко подскакивая, скрипя желтой кожей краг, взмахивали тонкие конские морды, звякая удилами, – и черные дорогие машины, ослепительно вспыхивая спицами, сдержанно катились по крупному кружеву лиловых теней.

Карлик шел, вдыхая теплый запах бензина, запах листвы, как бы уже гниющей от избытка зеленого сока, и вертел тросточкой, надувал губы, словно собираясь свистать, – такое было в нем чувство свободы и легкости. Нора проводила его с такой торопливой нежностью, так порывисто смеялась, – видно, ей страшно было, что старик-отец, который всегда являлся ко второму завтраку, начнет что‐нибудь подозревать, заставши у нее незнакомого господина.

В этот день его видели повсюду – и в парке, где румяная няня в крахмальной наколке, толкавшая детскую коляску, почему‐то предложила его прокатить, и в залах Британского музея, и на живой лестнице, что медленно выползает из подземных глубин, полных электрических дуновений, нарядных реклам, гула, и в изысканном магазине, в котором продаются только мужские платки, и на хребте исполинского, танцующего автобуса, куда подсадили его чьи‐то добрые руки.

А потом он устал, – ошалел от грома и блеска, – стало тревожно от смеющихся глаз. Надо было осмыслить то широкое чувство свободы и счастья, что сияло в нем.

Когда, проголодавшись, Фред вошел в маленький знакомый ресторан, где собирались всякого рода артисты и где его присутствие никого не удивляло, он понял, взглянув на посетителей, на старого, скучного клоуна, уже пьяного, на врага своего француза-акробата, дружелюбно кивнувшего ему, – понял совершенно отчетливо, что на подмостки он не выйдет больше никогда.

В ресторане было еще по‐дневному темновато. Скучный клоун, смахивающий на прогоревшего банкира, и акробат, странно неуклюжий в спортивном пиджаке с кушачком, молча играли в домино. Испанская танцовщица в громадной шляпе, бросавшей синюю тень на