второе ваше письмо, в котором вы меня зовете приехать к вам в Д. Боюсь, что вышло страшное недоразумение. Постарайтесь простить и забыть меня. Завтра мы с мужем уезжаем в Америку и, вероятно, вернемся не скоро. Не знаю, что еще могу вам написать, мой бедный Фред…»

Тогда‐то и случился с ним первый сердечный припадок. Тихий блеск удивленья с тех пор остался у него в глазах. И в продолжение нескольких дней он все ходил по дому, глотая слезы и помахивая у себя перед лицом дрожащей маленькой рукой.

А потом Фред стал забывать, – полюбил уют, до сих пор <ему> неведомый, – голубые пленки пламени над угольками в камине, пыльные вазочки на полукруглых полках, гравюру между окон: сенбернар с флягой у ошейника и ослабевший путник на черной скале. Редко вспоминал он свою прежнюю жизнь. Только во сне порою чудилось ему, что звездное небо наполняется зыбким трепетом трапеций, – и потом захлопывали его в черный ящик, он слышал сквозь стенки певучий и задумчивый голос Шока и не мог поднять крышку, задыхался в клейком сумраке, – а голос фокусника становился все печальнее, удалялся, таял, – и карлик просыпался со стоном на своей широкой постели в тихой и темной спальне, где чуть пахло лавандой, и долго глядел, задыхаясь и прижимая кулачок к спотыкающемуся сердцу, на бледное пятно оконной занавески.

И с годами все слабее и слабее вздыхала в нем тоска по женской любви, словно Нора мгновенно вытянула из него весь жар, так мучивший его когда‐то. Были, правда, некоторые дни, некоторые весенние смутные вечера, когда карлик, стыдливо нарядившись в короткие штаны и прикрыв лысину белокурым паричком, уходил из дому в сумеречную муть и, семеня тропинкой вдоль полей, вдруг замирал и глядел, томясь, на туманную чету влюбленных, оцепеневших у изгородки, в волнах цветущей ежевики, под тонким, зеленым серпом луны.

А потом и это прошло, и людей он перестал видеть вовсе. Только изредка заходил доктор, седой, с пронзительными черными глазами, и, сидя против Фреда за шахматной доской, с любопытством и наслаждением разглядывал мягкие ручки, бульдожье лицо карлика, который, обдумывая ход, морщил выпуклый лоб.

Прошло восемь лет. Было воскресное утро. На столе, накрытый колпаком в виде головы попугая, ждал Фреда кувшин с молочным какао. В окно лилась солнечная зелень яблонь. Толстая Анна смахивала пыль с крышки маленькой пианолы, на которой карлик иногда играл валкие вальсы. На банку апельсинового варенья садились мухи, потирали передние лапки. Зеленовато-золотые столбы солнца плыли через комнату.

Вошел Фред, слегка заспанный, в клетчатых туфлях, в черном халатике с желтыми бранденбургами. Сел за стол, щурясь от блеска и поглаживая рукой лысину. Анна ушла, отпросилась в церковь. Фред притянул к себе иллюстрированный листок воскресной газеты, долго разглядывал, то поджимая, то выпячивая губы, серые снимки – университетские гонки, русскую балерину, склоненную в лебедином томлении, цилиндр и мордастое лицо всех надувшего финансиста.

Под столом кошка, выгнув спину, терлась об голую лоды<ж>ку его. Он допил какао, встал, позевывая… Ночью ему было скверно, – сердце мучило, и теперь не хотелось ему одеваться, долила лень[112], холодели ноги. Он перебрался на кресло у окна, сложился калачиком и так сидел, ни о чем не думая, – и у ног его потягивалась кошка, разевая крошечную розовую пасть.

И внезапно в передней затренькал звонок.

«Доктор», – подумал Фред равнодушно и, вспомнив, что Анна в церкви, сам пошел открывать.

В дверь хлынуло солнце. На пороге стояла высокая дама, вся в черном. Фред отскочил, пробормотал что‐то и, запахивая халат, кинулся в комнаты. На бегу потерял туфлю. Не успел подобрать, – надо было скорее спрятаться, – пускай незнакомка подумает, что хочет, только бы не узнала, что он карлик. Дай Бог, чтобы она не успела заметить… Прерывисто дыша, он остановился среди гостиной; прислушался. Ах, надо было просто захлопнуть входную дверь!.. И кто это мог зайти к нему? Ошибка какая‐нибудь…

И вдруг отчетливо расслышал: стук каблуков, шелест платья…

Задыхаясь от страха, что вот увидят его, карлик метнулся из гостиной в спальню. Хотел запереться – да ключа не было. В гостиной, на ковре, осталась вторая туфля.

– Это ужасно, – передохнул Фред и прислушался.

Кто‐то вошел в гостиную. Тогда, с легким стоном, карлик подбежал к платяному шкапу – спрятаться бы!..

Голос, несомненно знакомый, выкликнул его имя, и отпахнулась дверь.

– Фред, отчего вы так боитесь меня?

Карлик, босой, со вспотевшей лысиной, в черном своем халатике, замер у шкапа, все еще держась за кольцо замка. Прежде всего вспомнились ему почему‐то оранжевые рыбки за белым стеклом.

Нора безумным влажным взглядом ошаривала его. Она болезненно постарела за эти годы. Под глазами были оливковые тени, отчетливее, чем некогда, темнели волоски над верхней губой. И от черной шляпы ее, от строгих складок черного платья, веяло чем‐то пыльным и горестным.

– Я никогда не думал… – медленно начал Фред, глядя на нее снизу вверх.

Нора, звякнув кольцами, взяла карлика за плечи, повернула его к свету, жадными и печальными глазами стала разглядывать его черты. Карлик мигал от солнца, мучительно жалея, что он без парика, и дивясь волненью Норы. Он так давно перестал думать о ней, что теперь, кроме грусти и удивленья, он не чувствовал ничего.

Нора закрыла глаза, все еще держа его за плечи, и потом, легонько оттолкнув карлика, отвернулась к окну.

Фред кашлянул:

– Я вас совсем потерял из виду. Скажите, как поживает Шок<?>

– Фокусы показывает, – ответила Нора рассеянно. – Мы только недавно вернулись в Лондон… Помните нашу прежнюю квартиру?

Нора, не снимая шляпы, села в кресло у окна и с печальной и страстной пристальностью смотрела на Фреда.

– Так, значит, Шок… – торопливо заговорил карлик, чувствуя смущенье от ее странного взгляда.

– Все тот же, – протянула Нора, не сводя с него блестящих глаз. Зябко повела плечами. Стала быстро стягивать и комкать перчатки, глянцевито черные, на белой подкладке.

«Неужели она опять…» – отрывисто подумал карлик. Пронеслось в мыслях: банка с рыбками, запах одеколона, изумрудные помпоны на туфлях. В душе грустно зазвенело, словно кто‐то ногтем стукнул по тонкому стеклу.

Нора встала; двумя черными комочками покатились перчатки на пол. Прикусила губу, отвернулась.

– Сад маленький, но в нем яблони, – неловко сказал Фред – и все продолжал недоумевать: «Неужели я когда‐нибудь мог… Она совсем желтая. С усиками. И что она все молчит?..» – Но я редко выхожу, – продолжал он, слегка раскачиваясь на стуле и потирая коленки.

– Фред! – вдруг сильно обернулась к нему Нора, – знаете ли вы, почему я приехала к вам?

Глаза, продолговатые, жуткие, обдали его влажным блеском. Нора подошла к нему совсем близко. Он с виноватой усмешкой