Шрифт:
Закладка:
«Я-бы домъ‐то – того – посмотрѣть хотѣлъ», вдругъ сказалъ человѣкъ не открывая глазъ.
«Чего тамъ… осмотрѣть. Иди своей дорогой. Чай, не весь вѣкъ тутъ съ тобой лясы точить».
«Такъ», сказалъ человѣкъ и всталъ.
Потеръ лобъ, виски. Спросилъ скучнымъ голосомъ:
«А хозяевъ здѣшнихъ ты, дѣдъ, помнишь<?>»
«Не… – старикъ недовольно тряхнулъ головой. – Я не изъ здѣшнихъ. Дочка тутъ за мужика вышла, вотъ и меня привезли. А такъ – слыхалъ отъ людей. Господа были, богато жили. Сынокъ, что-ли, былъ, въ офицерахъ. Да теперь что толку‐то болтать… Укатили – туды имъ и дорога, значитъ. А ты, братецъ, гуляй».
«Прощай, дѣдъ», сказалъ человѣкъ и зашагалъ прочь. Отойдя шаговъ сто, онъ оглянулся – и быстро шагнулъ въ кусты. Затѣмъ, прыгая по кочкамъ черникъ, онъ пробрался назадъ между частыхъ стволовъ, къ самому дому.
Тогда человѣкъ прислонился плечомъ къ зеленой колоннѣ стараго клена и долго смотрѣлъ, ошаривалъ влажнымъ взглядомъ крыльцо дома, рѣзьбу надъ окнами, ослѣпительную лужу подъ водосточной трубой. Въ одномъ окнѣ синѣла географическая карта. Потомъ вышла из дому и сѣла съ книгой на ступеньку худая стриж<е>ная дѣвица въ макинтошѣ.
Человѣкъ оторвался отъ дерева и безшумно пошелъ прочь. Снова онъ вышелъ къ сломанной калиткѣ, снова услышалъ шепотокъ березовой листвы, тройной крикъ иволги. Потомъ вышелъ на деревню, зашлепалъ по шоколадной, уже высыхающей грязи. Мальчишки играли въ городки. Чурки съ громкимъ звономъ взлетали, брехала лохматая собачонка. Человѣкъ миновалъ село, пошелъ быстре – по той же дорогѣ въ сіяющихъ зажорахъ, по которой онъ поднимался недавно. У поворота ему повстрѣчались двѣ бабы, – одна въ ал<о>мъ платкѣ, которую онъ окликнулъ, когда раньше проходилъ.
«Что назадъ‐то идешь<?> – звонко спросила она, поровнявшись. – Аль раздумалъ?»
«Раздумалъ, тетенька», отвѣтилъ онъ, усмхнулся и прошелъ.
На пятой верстѣ он вдругъ остановился, посмотрлъ себѣ на ноги, потомъ присѣлъ на щебень при дорогѣ. Осторожно стянулъ сапоги, стукнулъ ими объ камни, отряхивая сухую грязь, всунулъ въ мѣшокъ. И, съ едва замѣтной улыбочкой оглянувшись вокругъ, пошелъ дальше, твердо шлепая по теплой мягкой корѣ дороги, въ голубое марево лѣтняго дня, обратно, къ дальней пол<ь>ской границѣ.
Василій Шалфеевъ
<июнь 1926>[117]
iv
В дневнике В. Набокова 1951–1959 гг., запись от 24 января 1951 г. (впервые приведенная Б. Бойдом во втором томе биографии Набокова), изложен сюжет так и не написанного рассказа «Три формы времени» («Three Tenses»). Он был использован позднее в гл. 13 романа «Сквозняк из прошлого» (1972).
Три формы времени
Трудная для рассказа тема, но она зреет во мне с ноября. Молодой мужчина (Y) приглашен на ужин приятелем, ныне женатым на бывшей любовнице Y (но не знающим о ее отношениях с Y в прошлом). Другие гости – молодая пара (он с Y не знаком, она только совсем недавно стала любовницей Y). Девушка, приглашенная хозяином, чтобы дополнить равное мужчинам число женщин, не приходит – они ждут, потом садятся за стол – ужин при свечах, летняя ночь после дождя, французское окно открыто, за ним крошечный чугунный балкон (в Париже).
Занятное волнующее чувство превосходства и тайны, клубок воспоминаний и неистовая надежда на то, что мужа его молодой любовницы пригласят заменить обычного аккомпаниатора знаменитой, но уже очень старой певицы, который, как говорят, болен. В какой‐то момент Y и женщина из его прошлого выходят на балкон, где они стоят, облокотившись на мокрые перила, – внизу блестит темная улица, уличный фонарь просвечивает сквозь изумрудные листья липы – она догадалась о том, какая сложилась ситуация. Телефонный звонок с юга – аккомпаниатор болен – муж нынешней возлюбленной должен уйти прямо сейчас, жена остается. Все садятся вместе, пьют кофе и т. д. Чудесный трепет от сознания того, что сейчас он отведет ее через дорогу в свою комнату (в окне горит свет, остался непотушенным). Девушка, которая должна была стать шестой среди гостей, у двери вызывает на минуту хозяина (умер муж сестры), не входит, Y слышит ее голос. Она станет его следующей и самой большой любовью.
[На полях без указания места вставки: ] Они читают мое стихотворение (английский прозаический перевод)[118].
Литературные пародии[119]
В октябре 1940 года в нью-йоркской газете «Новое русское слово» были опубликованы две короткие пародии, высмеивающие пренебрежительное отношение авторов к фактологии («в окрестностях Архангельской губернии после уборки винограда») и литературную манерность или моду, связанную с приемом обмана читательских ожиданий. Предметом первой пародии, озаглавленной «Зуд», стали два собственных сочинения Набокова – пьеса «Изобретение Вальса» (в которой речь идет вовсе не о танце) и рассказ «Лик» (в котором Лик – сценический псевдоним героя). После публикации «Лика» критик отметил эту сторону его названия: «Книга открывается новым рассказом В. Сирина “Лик”, – не думайте, что это имя существительное нарицательное: Сирин любит вводить в заблуждение своего читателя, и фамилии людей у него часто носят названия предметов. Это – тоже способ заинтересовать, прием, чтоб разбудить любопытство <…>» (Пильский П. Новая книга «Русских записок» // Сегодня. 1939. 15 февраля. С. 4). Страшный Кошмаренко в «Зуде», как заметила О. Сконечная, отсылает к Колдунову в «Лике», мучителю героя школьных лет, а «только что купленные Зудом» белые туфли – к такой же паре, купленной Ликом и забытой в доме Колдунова. По мнению Б. Бойда, впервые обратившего внимание на эти публикации в «Новом русском слове», «Зуд» – набоковская самопародия, написанная, предположительно, летом или в начале сентября 1940 года для домашнего журнала «Дни нашей жизни», составлявшегося русскими гостями гарвардского профессора истории М. М. Карповича (Н. С. Тимашевым и его женой Т. Н. Тимашевой) на его вермонтской даче[120]. Избранный Набоковым для этих публикаций псевдоним Ridebis Semper (Вечно Смеющийся) отсылает к концовке Книги первой романа В. Гюго «Человек, который смеется» (1869), где эти слова возникают в латинской фразе, прочитанной Урсусом из фолианта: «Bucca fissa usque ad aures, genezivis denudatis, nasoque murdridato, masca eris, et ridebis semper» («С твоим ртом, разодранным до ушей, с обнаженными деснами, с раздавленным носом, ты будешь маской и будешь вечно смеяться»).
Во второй пародии ирония по поводу «мистической случайности», итальянские мотивы и апеллирование к святым указывают на Д. С. Мережковского, в то время как упоминание Одессы может относиться к уроженцам этого города советским сатирикам И. Ильфу и Е. Петрову.
1
Зуд
От автора. Слово «пародия» немедленно вызывает вопрос – на кого?.. Автор предупреждает, что в его намерения не входило пародировать какого‐либо одного определенного автора, но скорее определенную литературную манеру – или манерность – или моду, – общую нескольким авторам («школе»)… Это пародии не «на кого», а «на что», – ал<ге>браические формулы, под которые можно подставить многие арифметические величины,
