Шрифт:
Закладка:
На шестом этаже провинциальной больницы, тщательно скрываемой от репортеров, Бокам говорят, что их сын в маленькой комнате для посетителей, второй направо, и готов их принять; есть какая‐то сдержанная почтительность в тоне этого сообщения, как если бы оно относилось к сказочному королю. Входить нужно тихо; сестра Кувер будет там неотлучно. О да, он чувствует себя хорошо, говорят им, – может даже отправляться домой на будущей неделе. Тем не менее они могут побыть с ним всего несколько минут, и, пожалуйста, никаких разспросов – просто поболтайте о том о сем. Ведь вы понимаете. А потом скажете, что придете опять завтра или послезавтра.
Ланс в сером халате, коротко стриженный, загар сошел, переменившийся, нет, прежний, нет, переменившийся, худой, ноздри заткнуты шариками ваты, сидит на краю дивана, сцепив руки, немного смущен. Нетвердо встает с гримаской улыбки и снова садится. У мадам Кувер, сестры милосердия, синие глаза, но нет подбородка.
Тишина дозревала. Тогда Ланс говорит: «Было замечательно. Просто замечательно. В ноябре опять отправлюсь».
Пауза.
– По-моему, – говорит Бок, – Шилла брюхата.
Быстрая улыбка, легкий кивок обрадованной признательности. Потом, повествовательным тоном: «Je vais dire çа en français. Nous venions d’arriver…»[110]
– Покажите же им письмо от Президента, – говорит мадам Кувер.
– Только что мы прибыли туда, – продолжает Ланс, – Денис был еще жив, и первое, что мы с ним видим…
Сестра Кувер перебивает, вдруг затараторив: «Нет, Ланс, нет. Нет, сударыня, прошу вас. Доктор распорядился, чтобы никаких контактов, очень вас прошу».
Теплый висок, холодное ухо.
Боков выпроваживают. Они шибко шагают – хотя спешить некуда, ну просто совершенно некуда спешить – по корридору, вдоль его обшарпанной, оливково-охряной стены, нижняя оливковая половина отделена от охряной верхней непрерывной коричневой линией, ведущей к преклонного возраста лифтам. Идет наверх (успели заметить старца в инвалидном кресле). Уезжает опять в ноябре (Ланцелин). Идет вниз (старики Боки). В этом лифте – две улыбающиеся дамы и молодая женщина с младенцем, и дамы глядят на них с радостным умилением, да еще седовласый, согбенный, хмурый лифтер, стоящий ко всем спиной.
Приложение
i
Ниже приводится текст первой газетной публикации рассказа «Картофельный эльф» (1924), существенно отличающийся от сокращенной книжной версии рассказа 1929 г.
Картофельный эльф
1
А на самом деле имя его было: Фредерик Добсон. Приятелю своему, фокуснику, он рассказывал о себе так:
«Кто в Бристоле не знал детского портного Добсона? Я – сын его. Горжусь этим только из упрямства. Надо вам сказать, что отец мой пил, как старый кит. Однажды, незадолго до моего рождения, он, пожираемый джином, сунул матери моей в постель эдакую, знаете, восковую фигуру – матроска, лицо херувима и первые длинные штаны. Бедняжка чудом не выкинула… Вы сами понимаете, что все это я знаю понаслышке, но, если мне не наврали добрые люди, вот, кажется, тайная причина того, что…»
И Фред Добсон печально и добродушно разводил ладошками. Фокусник со своей обычной мечтательной улыбкой наклонялся, брал Фреда на руки и, вздохнув, ставил его на верхушку шкафа, где Картофельный Эльф, покорно свернувшись в клубок, начинал тихо почихивать и скулить.
Было ему двадцать девять лет от роду, весил он около десяти килограммов, а рост его превышал лишь на несколько сантиметров рост знаменитого швейцарского карлика Циммермана, по прозванию Принц Бальтазар. Как и коллега Циммерман, Фред был отлично сложен, и – если бы не морщинки на круглом лбу и вокруг прищуренных глаз, да еще этот общий немного жуткий вид напряженности, словно он крепился, чтобы не расти, – карлик бы совсем походил на тихого восьмилетнего мальчика. Волосы его, цвета влажной соломы, были коротко прилизаны и разделены розовой нитью пробора, который шел как раз посредине головы, чтобы вступить в хитрый договор с макушкой. Ходил Фред легко, держался свободно и недурно танцевал, но первый же антрепренер, занявшийся им, счел нужным отяжелить смешным эпитетом понятие «эльфа», когда взглянул на толстый нос, завещанный карлику его полнокровным озорным отцом.
Картофельный Эльф одним своим видом возбудил ураган рукоплесканий и смеха по всей Англии, а затем и в главных городах на материке. В отличие от других карликов, он был нраву кроткого, дружелюбного: очень привязался к той крохотной пони – Снежинке, – на которой прилежно трусил по арене голландского цирка, а в Вене покорил сердце глупого и унылого великана, родом из Омска, тем, что при первой встрече потянулся к нему и, по‐детски заскулив, прошептал: «Я хочу на ручки»… – и Бог весть, где выучил он эту случайную русскую фразу.
Выступал он обыкновенно не один. Так, в Вене карлик появлялся вместе с великаном, семенил вокруг него, тщательно одетый, в полосатых штанах, в ловком пиджачке, с бутафорским свитком нот под мышкой. Подавал великану гитару. Тот стоял как громадная кукла. Механическим движением брал инструмент. Длинный сюртук, словно вырезанный из черного дерева, высокие лаковые каблуки, цилиндр, схваченный прямыми отблесками, еще увеличивали рост стройного девятипудового сибиряка. Выставив могучую челюсть, он бил пальцем по струнам. В антрактах, как женщина, жаловался на головокружения. Фред очень его полюбил и даже всплакнул при расставании, так как быстро привыкал к людям. Жизнь его шла по кругу, мерно и однообразно, как цирковая лошадь. Однажды, в потемках кулис, он споткнулся о ведро с малярной краской и мягко упал в него. Он потом долго это вспоминал как нечто необыкновенное.
Так объехал карлик бóльшую часть Европы и откладывал деньги, пел серебряным евнушьим дискантом, и в немецких театрах публика ела бутерброды, а в испанских – засахаренные фиалки. Мира он не видел. В памяти у него остались только: все та же безликая бездна, смеющаяся над ним, а затем – после спектакля – тихий, мечтательный раскат прохладной ночи, которая кажется такою синей, когда выходишь из театра.
Вернувшись в Лондон, он нашел нового партнера – фокусника по имени Шок. У Шока был певучий голос, тонкие, бледные, как бы бесплотные руки и каштановый клин волос, спадающий на бровь. Он напоминал скорее поэта, нежели фокусника, и фокусы свои показывал с какой‐то нежной и плавной печалью, без суетливой болтовни, свойственной его ремеслу. Картофельный Эльф ему смешно прислуживал, а под конец с радостным воркующим возгласом появлялся в райке, хотя за минуту до того все видели, как фокусник его запирал в черный ящик, стоявший посреди сцены.
Все это происходило в одном из тех лондонских театров, где появляются и акробаты, реющие в звенящем трепете трапе<ц>ий, и иностранный тенор с народными песнями, и чревовещатель, и
