событиями в Пруссии. «Где было наше сопротивление? — писал в своих воспоминаниях, опубликованных в 1980 г., будущий премьер-министр Нордрейн-Вестфалии Гейнц Кюн, который 20 июля 1932 г. был главой молодежного подразделения «Рейхсбаннера Шварц-Рот-Гольд» в Кельне. — Что стало с громкими словами, звучавшими на митингах? “Рейхсбаннер”, “Шуфо”, “Железный фронт”, “Хаммершафтен”[60] — мы ждали с нетерпением, и самыми нетерпеливыми были мы — молодые. Сотни из нас были приведены в готовность, мы ждали только призыва — вплоть до того, когда вечером по телефону пришло сообщение: мы обратились в государственный суд! Я смог преодолеть свое разочарование только годы спустя, хотя я и подозревал подобное развитие событий. Той же ночью я закопал свой парабеллум в родительском саду. Все было кончено!»{547}

И действительно, в первую очередь активные юные социал-демократы были теми, кто после заката Веймара склонялся к тому, чтобы видеть в 20 июля 1932 г. последний упущенный шанс спасения республики. О неиспользованной воле к сопротивлению «Рейхсбаннера Шварц-Рот-Гольд» заблаговременно был создан миф, который, однако, не выдерживает критики. Оружие, которым располагал республиканский «Рейхсбаннер», не шло ни в какое сравнение с вооружением, находившемся в распоряжении рейхсвера. Хотя после отмены запрета на СА и были заново сформированы «Шуфос», элитные подразделения «Рейхсбаннера», насчитывавшие около 250 000 человек, они в лучшем случае могли лишь некоторое время противостоять вдвое превосходящим их по численности и намного лучше вооруженным полувоенным союзам правых — СА, СС и «Стальному шлему», которые, без сомнения, приняли бы активное участие в борьбе с «марксистами».

С другой стороны, «Рейхсбаннер», очевидно, получил бы поддержку части прусской полиции, которая, однако, безнадежно уступала рейхсверу в оснащенности оружием. И уж совсем нельзя было представить, чтобы коммунисты боролись рука об руку с ненавистной им «полицией Северинга». Призыв к вооруженному сопротивлению стал бы сигналом к гражданской войне, тактику которой определял бы не «Рейхсбаннер», но более воинственные союзы правых и левых. Исходя из соотношения сил, победа внутренне расколотых левых была исключена с самого начала.

Логичными были также аргументы против всеобщей забастовки. При номинальном количестве безработных в размере 6 млн, а в действительности эта цифра с учетом «неучтенных» безработных превышала 7 млн, политическая массовая забастовка не имела шансов продолжаться долгое время. Последняя всеобщая забастовка в Германии, последовавшая в ответ на путч Каппа — Лютвица, состоялась в ситуации почти полной рабочей занятости. Путчисты образца 1920 г. не имели достойной упоминания общественной поддержки, против них боролась законная государственная власть, еще не существовало массового движения правых экстремистов, а КПГ на уровне рейха была только маргинальной партией. Если бы социал-демократы и Свободные профсоюзы призвали в радикально изменившихся условиях лета 1932 г. ко всеобщей забастовке и вооруженной борьбе, то это решение привело бы их к почетной гибели — решение, которое демократические массовые организации, очевидно, не имели права принимать{548}.

Социал-демократы упустили свой шанс еще до государственного переворота. Если в июле 1932 г., в принципе, существовали хоть какие-то возможности отразить посягательства рейха, то это была линия поведения, предложенная Гржезинским, вплоть до введения Прусским правительством чрезвычайного положения. Однако Северинг расценивал подчинение прусской полиции рейху в принципе как разумный превентивный удар, который рано или поздно надо будет нанести, чтобы не допустить полного взятия власти национал-социалистами. То, что для авторитарного министра внутренних дел рейха фон Гайла могло быть лишь побочным соображением при нанесении удара по Пруссии, было с точки зрения социал-демократического министра внутренних дел Пруссии частичным оправданием акции 20 июля. Поскольку он видел в рейхсвере союзника против опасности тоталитаризма справа, то Северинг и при Папене следовал все той же логике меньшего зла, которая стала при Брюнинге второй натурой социал-демократии.

Еще современники пытались объяснить поведение ведущих прусских социал-демократов опытом их тяжелого поражения на выборах в ландтаг 24 апреля 1932 г. «Республиканская власть в Пруссии была фактически утрачена уже 24 апреля», — отзывался в конце июля в «Социалистишен Монатсхефтен» депутат рейхстага и социал-демократ Карло Мирендорф. В середине августа эту же мысль подхватил во «Фрайе Ворт» Эрнст Хайльман. «“Властные позиции” социал-демократии основывались на воле народа и ни на чем другом: “Властные позиции” были потеряны ею 24 апреля в результате решения самого народа, а не 20 июля». И в самом деле, сомнения в собственной демократической легитимности были причиной того, что Браун и Северинг так пассивно вели себя летом 1932 г.

Но у пассивности СДПГ и Свободных профсоюзов 20 июля 1932 г. были более глубокие причины. Вынужденное примирение с фактом государственного переворота было также следствием практиковавшейся в течение 20 месяцев политики «толерантности» и многолетнего ведущего участия СДПГ в прусском правительстве. Быть правящей партией, формально — в Пруссии и неформально — в рейхе, и одновременно выступать партией гражданской войны было объективно невозможно. 20 июля 1932 г. СДПГ утратила остатки своей власти, которую она могла так долго удерживать, потому что с осени 1930 г. она поставила все на карту борьбы с национал-социализмом в рамках конституции и в союзе с умеренной частью буржуазии.

Проницательный наблюдатель из рядов левых социал-демократов Аркадий Гурланд в июне 1932 г., т. е. еще до «удара по Пруссии», полагал, что политика «толерантности» опиралась на постулат, согласно которому «главная опасность для демократии заключается в угрозе гражданской войны. Ее практической целевой установкой, следовательно, было не столько сохранение демократии, сколько сохранение законности, не столько срыв авторитарной системы правления, сколько срыв гражданской войны». Этому постулату социал-демократия последовала также 20 июля 1932 г. Тем самым она соблюла закон, которому она следовала в 1918 г. при образовании первой немецкой республики{549}.

С отставкой исполнявшего обязанности правительства Брауна в истории Пруссии завершилась особая глава. После 1918 г. государство Гогенцоллернов превратилось в самую надежную опору республики среди всех немецких земель. Старая Пруссия, конечно же, не исчезла с поверхности земли, но политической сценой вплоть до весны 1932 г. завладели три веймарские партии. В отличие от рейха коалиционная политика стала в Пруссии в целом историей успеха. Республиканская стабильность в самом большом из немецких федеральных государств, конечно же, объяснялась еще и тем, что две самые конфликтные сферы — внешняя и социальная политика — относились к компетенции рейха, а не федеральной земли. Не менее важным было то, что переход от трехклассной избирательной системы к всеобщему избирательному праву привел к возникновению в Пруссии «нового политического класса», который в гораздо меньшей степени воспринял образцы поведения монархического прошлого, чем правящий слой и парламентарии в рейхе в целом. Демократическая Пруссия имела шанс на существование, пока за демократию выступало большинство избирателей. «Удар по Пруссии» Папена уничтожил не только остатки прусской демократии, но и само государство Пруссию. Старая Пруссия, торжествовавшая 20 июля 1932 г. свою