Шрифт:
Закладка:
Теллер: «Я не собираюсь предполагать ничего подобного. Я знаю Оппенгеймера как интеллектуально зоркую и очень сложную личность. С моей стороны пытаться анализировать его мотивы было бы высокомерием и ошибкой. Я всегда полагал и сейчас полагаю, что он лоялен Соединенным Штатам. Я в это верю и буду верить, пока не увижу исчерпывающее доказательство противного».
Робб: «А теперь еще вопрос, вытекающий из первого вопроса. Считаете ли вы, что доктор Оппенгеймер представляет собой угрозу безопасности?»
Теллер: «Я очень много раз наблюдал действия доктора Оппенгеймера, которые мне было чрезвычайно трудно понять. Я в корне расходился с ним по ряду вопросов, и его действия, если честно, казались мне бестолковыми и путаными. В этом смысле я бы предпочел, чтобы жизненные интересы страны находились в руках человека, которого я бы лучше понимал и которому больше доверял».
Под перекрестным опросом председателя Грея Теллер уточнил свою позицию: «Если это вопрос рассудительности и здравого смысла, как подсказывают события после 1945 года, я сказал бы, что умнее было бы отказать в допуске. Надо сказать, что я сам немного смущен, так как речь в данном случае идет о человеке с авторитетом и влиянием Оппенгеймера. Вы позволите мне ограничиться этим ответом?»
Роббу иного и не требовалось. Когда ему разрешили покинуть место свидетеля, Теллер подошел к сидящему на кожаном диване Оппенгеймеру и, протянув руку, сказал: «Сожалею».
Оппи пожал руку и лаконично ответил: «После того что вы только что сказали, я не понимаю, что вы имеете в виду».
Теллер дорого заплатит за свои слова. Летом того же года во время визита в Лос-Аламос Теллер увидел в столовой старого приятеля Боба Кристи. Когда он подошел и протянул руку для рукопожатия, Кристи удивил его, повернувшись к нему спиной. Стоящий неподалеку Раби в гневе произнес: «Я тоже не подам вам руки, Эдвард». Ошарашенный Теллер вернулся в отель, собрал вещи и уехал.
После выступления Теллера слушание уныло тянулось еще неделю. 4 мая, по прошествии более чем трех недель с начала дознания, на место свидетеля вновь вызвали Китти. Грей и доктор Эванс еще раз жестко потребовали объяснить, порвала ли она с Коммунистической партией. Китти еще раз заявила, что после 1936 года «не имела с Коммунистической партией ничего общего». Обмен репликами получился довольно горячим.
Грей: «Справедливо ли утверждать, что, продолжая делать взносы вплоть до, возможно, 1942 года, доктор Оппенгеймер не потерял связь с Коммунистической партией? Я не настаиваю, чтобы вы отвечали “да” или “нет”. Вы можете дать любой ответ по вашему выбору».
Китти Оппенгеймер: «Я это знаю. Спасибо. Мне кажется, вопрос неправильно сформулирован».
Грей: «Вы понимаете, к чему я клоню?»
Китти Оппенгеймер: «Да, понимаю».
Грей: «Тогда почему бы не ответить на вопрос как есть?»
Китти Оппенгеймер: «Причина в том, что мне не нравится фраза “не потерял связь с Коммунистической партией”. <…> Потому что Роберт никогда не был связан с Коммунистической партией как таковой. Я знаю, что он жертвовал деньги на испанских беженцев. И он передавал их через Коммунистическую партию».
Грей: «Когда он давал деньги, например Айзеку Фолкофу, они предназначались не только для испанских беженцев, верно?»
Китти Оппенгеймер: «Возможно».
Грей: «Вплоть до 1942 года?»
Китти Оппенгеймер: «Не думаю, что так долго…»
В ответ на напоминание Грея, что дату назвал ее муж, Китти сказала: «Мистер Грей, между мной и Робертом случаются разногласия. Иногда он помнит события не так, как помню их я».
В этот момент в диалог попытался вклиниться один из адвокатов Оппенгеймера, но Грей не позволил. Он перефразировал вопрос, спросив, когда ее муж прервал отношения с коммунистами.
Китти Оппенгеймер: «Я не знаю, мистер Грей. У нас до сих пор есть друг, о котором говорят, что он коммунист». (Она, разумеется, имела в виду Шевалье.)
Озадаченный этим неожиданным признанием Робб переспросил: «Что-что, извините?» Однако Грей продолжал гнуть свое и спрашивать о «механизме», с помощью которого человек «окончательно порывает» с Коммунистической партией.
Китти разумно ответила: «Мне кажется, это зависит от конкретного человека, мистер Грей. Одни рвут сразу и даже пишут об этом статьи. Другие делают это довольно медленно. Я покинула Компартию. Но я не покинула мое прошлое, друзей и все такое. Кое-что некоторое время продолжалось. После выхода из Коммунистической партии я еще встречалась с некоторыми коммунистами».
Последовали новые вопросы. Доктор Эванс попросил ее провести черту между коммунистом и попутчиком. Ответ Китти был прост: «На мой взгляд, коммунист — это член Коммунистической партии, который более или менее делает то, что ему скажут».
Когда Робб спросил ее о подписке на «Пиплз уорлд», Китти доходчиво объяснила, что никогда не подписывалась на эту газету. «Я не подписывалась на нее, — сказала она. — Роберт говорит, что подписывался. Я что-то сомневаюсь. Причина — в том, что мы [в Огайо] часто отправляли «Дейли уоркер» людям, которые на нее не подписывались, чтобы заинтересовать их».
Китти не уступила позиции ни на дюйм. Даже Робб не смог ее поддеть. Спокойно и в то же время бдительно следя за малейшими нюансами допроса, она, несомненно, оказалась для мужа лучшей защитой, чем он сам.
Пятого мая, в последний день слушания, перед тем как покинуть место свидетеля в последний раз, Оппенгеймер попросил сделать еще одно заявление. Выдержав почти месячную унизительную пытку, Роберт разыграл последний акт примиренческой стратегии Гаррисона и поблагодарил своих мучителей: «Я благодарен и по достоинству ценю терпение и внимание, которые комиссия продемонстрировала в отношении меня на данном этапе слушания». Это проявление почтения было призвано доказать комиссии Грея — Роберт Оппенгеймер адекватный, покладистый человек, винтик истеблишмента, кому можно поручить дело, можно доверять. На Грея прием не подействовал. «Благодарю вас, доктор Оппенгеймер», — только и сказал он.
На следующее утро Гаррисон потратил три часа на подведение итогов дела. Он еще раз заявил протест — на этот раз не такой мягкий — против превращения «слушания» в «судебный процесс». Гаррисон напомнил комиссии, что еще до начала разбирательства они целую неделю читали материалы ФБР на Оппенгеймера. «Я помню нехорошее чувство, которое у меня возникло в тот момент, — сказал Гаррисон, — мысль о недельном погружении в досье ФБР, которое нам не позволили увидеть». Однако, опасаясь, что протест получится слишком резким, Гаррисон тут же сдал назад. Несмотря на то что они «неожиданно столкнулись с процедурой, показавшейся нам враждебной, — сказал он, — я
