безопасности. В ходе перекрестного опроса Робб прибегнул к хитрой аналогии, спросив, принимал ли Макклой на работу в «Чейз Манхэттен банк» кого-либо из лиц, имевших в прошлом связи с грабителями банков. «Нет, — ответил Макклой, — такие случаи мне неизвестны». А если бы у директора филиала банка обнаружился знакомый, признавшийся, что водит дружбу с людьми, готовящимися ограбить банк, считает ли свидетель, что директор филиала обязан ему об этом сообщить? Банкир, разумеется, был вынужден ответить утвердительно.

Макклой понял, что такой диалог только повредит делу Оппенгеймера, тем более что Грей вскоре вернулся к аналогии еще раз: «Вы бы доверили банковский сейф человеку, вызывающему у вас подозрения?»

Макклой ответил «нет», но на этот раз быстро добавил, что, если бы работник с сомнительной репутацией «разбирался в… премудростях замков с часовым механизмом лучше всех в мире, я бы дважды подумал, нельзя ли как-то уравновесить риск в данной ситуации». В случае доктора Оппенгеймера сказал он, «я бы примирился с существенной дозой политической незрелости в пользу его непостижимого, безграничного ума ученого-теоретика, от которого мы, как я думаю, будем зависеть и в следующем поколении».

Столь острые диалоги не были редкостью. Унылое помещение на углу 16-й улицы и Конститьюшн-авеню быстро превратилось в театр, в котором труппа выдающихся актеров разыгрывала драмы в духе Шекспира. Как судить о человеке — по его знакомым или по его действиям? Можно ли приравнивать критику государственной политики к неблагонадежности? Способна ли демократия выжить в атмосфере, требующей отказа от личных отношений в угоду государственным интересам? Оправдан ли с точки зрения национальной безопасности жесткий подход к проверке государственных служащих на предмет соответствия политическому шаблону?

Свидетели защиты выступали ярко и подчас резко. Джордж Кеннан прямо заявил: в лице Оппенгеймера мы имеем дело с «одним из величайших умов сегодняшнего поколения американцев». Такой человек, предположил он, не может «покривить душой в вопросе, по-настоящему привлекшему внимание его дотошного сознания. <…> Вы с одинаковым успехом могли бы просить Леонардо да Винчи исказить анатомический рисунок или Роберта… дать нечестный ответ».

Это заявление спровоцировало Робба на вопрос, считает ли Кеннан, что «талантливых людей» следует мерить другой меркой.

Кеннан: «Мне кажется, церковь уже ответила на этот вопрос. Если бы церковь судила о святом Франциске исключительно по его молодости, он бы никогда не стал тем, кем стал впоследствии… лишь великие грешники становятся великими святыми, и такую же аналогию можно применить к жизнедеятельности государства».

Один из членов комиссии Грея, доктор Уорд Эванс понял это в том смысле, что «все талантливые люди более или менее сумасбродны».

Кеннан вежливо поправил его: «Нет, сэр. Я не хочу сказать, что все они сумасброды. Я хочу сказать, что, когда талантливые люди достигают зрелости суждений, делающей их полезными для государственной службы, то приходят они к этому не таким простым путем, как все остальные. Их путь бывает полон всяческих неожиданных зигзагов».

Для вида соглашаясь с ним, доктор Эванс ответил: «Сдается мне, что об этом же толковали писатели. Кажется, Аддисон — поправьте меня, если я ошибаюсь — сказал: “Высокий ум безумию сосед. Границы твердой между ними нет”»[35].

Сказав это, доктор Эванс заметил: «Доктор Оппенгеймер улыбается. Он-то точно знает, прав я или ошибаюсь. У меня все».

В тот же день, во вторник 20 апреля, место свидетеля после Кеннана занял Дэвид Лилиенталь. Кеннан вышел из поединка, не уступив позиций. Но для очередного свидетеля Робб заготовил новую ловушку. Накануне Лилиенталю для освежения памяти разрешили перечитать документы КАЭ собственного сочинения. Однако, когда Робб начал перекрестный допрос, быстро выяснилось, что у обвинителя в распоряжении имелись документы, которые Лилиенталю не показывали. Попросив Лилиенталя рассказать по памяти, как решался вопрос с допуском Оппенгеймера в 1947 году, Робб неожиданно извлек служебные записки, в которых Лилиенталь сам рекомендовал «учреждение особой комиссии, состоящей из опытных юристов, для тщательного рассмотрения дела».

Робб: «Другими словами, в 1947 году вы рекомендовали точно такой же шаг, какой мы предпринимаем сейчас?»

Выбитый из колеи и рассерженный Лилиенталь недальновидно согласился с этой оценкой, хотя на самом деле предлагал далеко не то, чем являлось нынешнее судилище. Под неотступным нажимом Робба Лилиенталь взмолился: «Проще всего было бы установить истину и достоверность, позволив мне ознакомиться с этими документами вчера, чтобы, прибыв сюда, я мог дать четкие свидетельские показания и объяснить как можно точнее, что происходило в то время».

Гаррисон еще раз вмешался, заявив, что «неожиданное представление документов не самый короткий путь к истине. Эта процедура больше похожа на судебный процесс, чем на дознание, и я очень сожалею, что она принимает такие формы». И опять председатель комиссии Грей отмел возражения адвоката. А Гаррисон в очередной раз промолчал.

Вечером после длинного дня Лилиенталь приехал домой и заметил в дневнике, что не может уснуть, «настолько я кипел от злости по поводу тактики “заманивания в ловушку”… тоскливости и тошнотворности этого балагана».

Если Лилиенталь испытал обиду и злость, то неподражаемый и невозмутимый Исидор Раби вышел из зала, не покорившись и не уступив ни пяди. В ходе одного из наиболее запоминающихся выступлений Раби сказал: «Я никогда высоко не ставил мистера Стросса и считаю все это мероприятие достойным сожаления. <…> Приостановка секретного допуска доктора Оппенгеймера — неуместная и никчемная затея. Другими словами, он консультант и, если вам больше не нужны его консультации, так не просите его консультировать, и все дела. Я не вижу здесь ничего, заслуживающего принятия подобных мер против человека, имеющего столько достижений, сколько их имеет доктор Оппенгеймер. Его послужной список, как я говорил одному своему другу, воистину положителен. У нас есть атомная бомба, целая серия бомб… [далее следует удаленная секретная информация] Чего вы от него еще хотите? Русалок? Это — колоссальное достижение. И если этот путь заканчивается подобным слушанием, неизбежно унизительным по своей сути, то я считал и считаю эту процедуру дурным фарсом».

В ходе перекрестного опроса Робб попытался поколебать уверенность Раби еще одним гипотетическим вопросом об инциденте с Шевалье. Окажись Раби в таких же обстоятельствах, спросил Робб, он бы «рассказал о нем всю правду, не так ли?»

Раби: «Я от природы правдивый человек».

Робб: «Вы бы не стали лгать?»

Раби: «Я скажу, что я сейчас думаю. Один Господь знает, как бы я поступил в такой ситуации. Вот что я сейчас думаю».

Несколько минут спустя Робб спросил: «Разумеется, вы не знаете, какие показания доктор Оппенгеймер давал комиссии об этом инциденте, не так ли?»

Раби: «Не