Стросс был доволен, что комиссия с перевесом в один голос вынесла эквивалент вердикта о виновности. Теперь его тревожило, что ввиду особого мнения Эванса члены КАЭ могут отменить решение. В конце концов, вердикт комиссии носил всего лишь рекомендательный характер, и члены КАЭ могли его как принять, так и отклонить. Адвокаты Оппенгеймера полагали, что будет соблюдена стандартная процедура и главный управляющий КАЭ Кеннет Николс попросту передаст отчет Грея членам Комиссии по атомной энергии. Однако Николс, считавший Оппенгеймера «скользким сукиным сыном», направил членам КАЭ письмо, представлявшее собой развернутый комментарий. Письмо Николса, написанное под диктовку Стросса, Чарльза Мерфи (редактора журнала «Форчун») и Робба, придало отчету совершенно иное направление.

Письмо представило новый довод в пользу отмены секретного допуска. Содержавшиеся в письме домыслы шли намного дальше официальных документов слушания. Отталкиваясь от материалов фэбээровского досье на Оппенгеймера, которое он продержал в своем кабинете три месяца, Николс утверждал, что Оппенгеймер не просто «салонный радикал» и попутчик коммунистов. «Его связи с закоренелыми коммунистами были таковы, что те считали его своим». Напомнив о пожертвованиях Оппенгеймера Коммунистической партии, Николс сделал вывод: «Документы показывают, что доктор Оппенгеймер был коммунистом во всех отношениях, кроме наличия партийного билета».

Хотя вердикт комиссии Грея подчеркивал протест Оппенгеймера против экстренной программы разработки водородной бомбы, Николс убрал из письма это политически неуклюжее обвинение и благоразумно добавил, что КАЭ не считает своей задачей ставить под сомнение право таких ученых, как доктор Оппенгеймер, на выражение «честного мнения».

Вместо этого Николс сделал упор на дело Шевалье. Эту туманную историю он интерпретировал по-своему. Комиссия приняла к сведению признание Оппенгеймера во лжи во время беседы с полковником Пашем в 1943 году, когда впервые зашла речь об инциденте с участием Шевалье и Элтентона. Николс отверг этот вывод и произвел удивительный маневр сомнительного юридического свойства, интерпретировав инцидент совершенно иначе. По сути, Николс подменил собой суд, отверг мнение большинства членов комиссии Грея и предложил членам КАЭ совершенно новое основание для отказа Оппенгеймеру в продлении секретного доступа.

Изучив шестнадцать страниц расшифровки встречи Оппенгеймера и полковника Паша 26 августа 1943 года, Николс выдвинул следующий тезис: «Трудно поверить, что подробные и обстоятельные показания доктора Оппенгеймера были ложью, а история, которую доктор Оппенгеймер рассказал сейчас, правдой». С какой стати, вопрошал Николс, доктор Оппенгеймер стал бы рассказывать полковнику Пашу «столь запутанную ложную историю»? Отвергнув вполне разумный довод Оппенгеймера о желании таким образом отвлечь внимание от себя и Шевалье, Николс заметил, что Оппенгеймер «представил настоящую версию истории только в 1946 году, предварительно узнав от Шевалье, о чем тот рассказал ФБР». Утаив от членов КАЭ критически важный факт проведения ФБР допроса Элтентона одновременно с допросом Шевалье и полного подтверждения версии истории, рассказанной Оппенгеймером в 1946 году, показаниями двух лиц независимо друг от друга, Николс заключил, что Оппенгеймер солгал в 1946 году и повторил ложь на слушании 1954 года.

Николс не раскопал никаких новых фактов. Более того — кое-какие факты он придержал. Автор письма безапелляционно заявил, не представив никаких доказательств своей гипотезы, что Оппенгеймер лгал, чтобы прикрыть брата. Как ни странно, комиссия Грея даже не попыталась заслушать ни Фрэнка Оппенгеймера, ни двух других фигурантов дела, Хокона Шевалье и Джорджа Элтентона. (Шевалье к тому времени давно проживал в Париже, а Элтентон вернулся в Англию, однако обоих можно было опросить за границей.)

Письмо Николса основывалось не более чем на домысле, личной интерпретации событий, причем не включенной в материалы комиссии Грея. Почему он представил новую гипотезу с таким опозданием? Ответ очевиден: ложь, сказанная в 1954 году, весила намного больше ложных показаний одиннадцатилетней давности.

Трудно вообразить, что подобная радикальная интерпретация могла появиться без одобрения Стросса, а значит, Стросса тревожило, что расплывчатость решения большинства в сочетании с четкостью протеста Эванса побудит членов КАЭ отменить решение комиссии.

Адвокаты Оппенгеймера понятия не имели о письме Николса. Гаррисон мог бы о нем узнать, если бы ему дали возможность выступить перед членами КАЭ в устном порядке. Один из членов КАЭ, поддержавший просьбу Гаррисона, доктор Генри Д. Смит предупредил: «Если мы не дадим адвокатам доктора Оппенгеймера возможность прокомментировать письмо Николса, мы станем мишенью для суровой критики, когда его опубликуют». Но и тут Стросс добился своего: просьбу Гаррисона наотрез отклонили без всяких объяснений.

У адвокатов Оппенгеймера теплилась надежда, что пятеро членов КАЭ отменят решение комиссии Грея. В конце концов, в их число входили три демократа (Генри Девульф Смит, Томас Мюррей и Юджин Зуккерт) и только два республиканца (Льюис Стросс и Джозеф Кэмпбелл). Вначале Стросс и сам опасался, что КАЭ проголосует в пользу Оппенгеймера тремя голосами против двух. Однако, занимая должность председателя комиссии, Стросс имел возможность повлиять на коллег. Он хорошо разбирался в вашингтонском механизме власти и без зазрения совести сулил членам комиссии ощутимые выгоды в обмен на поддержку. Стросс потчевал их роскошными ужинами и предложил Смиту доходную должность в частном секторе. Смит даже заподозрил: уж не пытаются ли его подкупить? Гарольд П. Грин, юрист КАЭ, которому поручили составить первоначальное письмо с обвинениями против Оппенгеймера, считал, что Стросс решил идти до конца. Грин знал, что поначалу Зуккерт склонялся к оправданию Оппенгеймера. 19 мая Строссу сообщили, что «Джин Зуккерт приветствует возможность не участвовать в голосовании об окончательном постановлении по делу о секретном доступе». Однако вскоре Зуккерт перебежал на другую сторону. Его отставка с поста члена КАЭ была намечена на 30 июня, через день после подписания окончательного решения по делу Оппенгеймера. Он собирался открыть частную юридическую практику в Вашингтоне. Грин был уверен, что произошла какая-то закулисная сделка, особенно когда узнал, что к Зуккерту перекочевала изрядная доля юридических операций Стросса. Грин не ведал, что Зуккерт к тому же подписал со Строссом контракт в качестве «личного советника и консультанта».

К концу июня Стросс заручился голосами всех, кроме одного, членов КАЭ. Единственный ученый в составе комиссии, профессор Смит, дал четко понять, что будет голосовать за продление секретного допуска. Автор «Отчета Смита» 1945 года, несекретной истории Манхэттенского проекта, был хорошо знаком с Оппенгеймером и проблемами с продлением его секретного допуска. В личном плане Смиту не было до Оппенгеймера никакого дела. В Принстоне они десять лет жили по соседству, и Оппенгеймер всегда казался Смиту тщеславным и много мнящим о себе человеком. Важно было то, что Смит не считал доказательства очевидными. В начале мая за обедом у Смита возник спор со Строссом о вердикте.