этаже здания в Уильямсбурге (подруга уехала из города по делам), ночью, совершенно голая, а снаружи было еще больше рабочих — на сей раз они возводили какую-то роскошную высотку напротив, их световые башни заливали мастерскую оранжевыми лучами, — и ты попросил меня произнести вслух всё, что я хотела, чтобы ты со мной сделал. Я напряглась с головы до пят, пытаясь вымолвить хоть что-нибудь. Я знала, что ты хорошее животное[51], но почувствовала себя так, будто стою перед огромной горой — целой жизнью, проведенной в неготовности брать, что хотела, просто попросив. Может быть, слова, которые я в итоге нашла, были Арго, но теперь я знаю: ничто не сравнится с тем, когда произносишь их своим собственным ртом.

Содомитское материнство нашло яркое отражение в инсталляции Эй Эл Стайнер 2012 года «Щенки и детки»[52] — анархической, цветастой, восторженной коллекции снимков, отбракованных из личного архива Стайнер, на которых ее друзья запечатлены в ситуациях разной степени публичной и приватной интимности с вынесенными в название работы созданиями. По словам Стайнер, инсталляция возникла как своего рода шутка — шутка, происходившая из «того обстоятельства, что иногда я снимала щенков/собак и детей — но зачем? Были ли они частью моего „искусства“? Какое место им отводилось среди ярлыков, часто навешиваемых на мое искусство в претенциозных дискуссиях, — „инсталляционное“, „для взрослой аудитории“, „политическое“ и т. д.?»

И это интересные вопросы. Однако не они пришли мне на ум, когда я разглядывала «Щенков и деток». Наверное, потому, что убогая бинарная оппозиция, противополагающая ненавязчивые снимки «умилительных» щенков и детей, а также их бесчисленных опекунов и компаньонов претенциозным категориям искусства, — неприятное и временами неминуемое испарение мейнстрима, к которому лучше не принюхиваться. (Возьмем, к примеру, статью, заголовок которой был вынесен на обложку номера New York Times Book Review, приуроченного ко Дню матери в 2012 году: «Нет лучше повода для худшего письма, чем материнство… Давайте начистоту: хорошо писать о детях нелегко. Знаете почему? Не так уж они интересны. Что по-настоящему интересно, так это то, что, несмотря на отупляющую скуку, из которой на 95 % состоит воспитание детей, мы продолжаем производить их на свет». Учитывая, что практически каждое общество на земле рекламирует родительство как билет — возможно, единственный билет — в жизнь, наполненную смыслом (все остальные жизни — лишь утешительный приз), и учитывая, что большинство обществ также разработало всевозможные способы — от незаметных до возмутительно очевидных — наказывать женщин, принимающих решение не размножаться, — как может это последнее заявление быть «по-настоящему интересным»?)

«Щенки и детки» — потрясающее противоядие от подобного снобизма: радостный вихрь содомитской опеки, всевозможных видов заботы и межвидовой любви. На одном фото обнаженная женщина лежит в обнимку сразу с двумя собаками. На другом художница Селеста Дюпюи-Спенсер вместе со своей собакой присела на корточки на берегу озера, и обе будто строят планы долгого путешествия. Дети на фотографиях рождаются, плачут, дурачатся, катаются на игрушечных тракторах, щиплют соски, засыпают в объятиях. На многих снимках они кормятся. Один ребенок сосет — поразительно, — пока кормящая мать делает стойку на руках. Другой кормится на пляже. Беременная Алекс Одер в кожаном корсете доминатрикс притворяется, будто рожает надувную черепаху. Пес взбирается на плюшевого тигра. Еще один пес — в венке из оранжевых цветов. Две беременные женщины приподнимают летние платья, чтобы потереться друг о друга голыми животами — дружеский фроттаж.

И пускай фанатов детей тянет к фотографиям детей, а фанатов собак — к собакам, межвидовая любовь и любовь человека к человеку представлены на стене приблизительно поровну. (На некоторых фото запечатлены и щенки, и детки — в таком случае выбирать не нужно.) И хотя беременных тел здесь и правда очень много, эта оргия обожания открыта для любого, кто захочет поиграть. Один из даров гендерквирного семействования — и любви к животным — это откровение о том, что забота не закреплена за одним — но прикрепляема к любому гендеру, любому разумному существу.

Наблюдая за этим праздником жизни, я задаюсь вопросом, не требует ли пересмотра концепция содомитского материнства Фрейман. С политической точки зрения феминисткам было важно приуменьшить эротическое измерение заботы о детях, чтобы освободить пространство для другой эротики (иными словами, «ебаться, чтоб кончать — а не рожать»), но «Щенки и детки» сторонятся подобного раскола. На смену ему приходит хаотическая, шумная свистопляска беременных и небеременных тел, кормления, купания голышом в водопаде со своей собакой, скакания по мятым простыням, ежедневной заботы и присмотра — и за всем этим присматривает чувственная камера Стайнер. (Если вы разделяете бесстыжее заявление Кёстенбаума «Для меня посещение фотовыставки без обнаженки — напрасная трата времени», то пришли по адресу.)

И пускай некоторые из героев «Щенков и деток» не определяют себя как квиры, это не имеет значения: инсталляция делает их таковыми. Я имею в виду, что она встраивается в долгую традицию квиров создавать собственные семьи, будь то из сверстников, менторов, любовников, бывших любовников, детей или нечеловеческих агентов, и что в ее контексте квир-семья выступает общей категорией, подмножеством которой может стать деторождение, а не наоборот. Она напоминает нам, что любое телесное переживание поддается остранению, что в этой жизни необязательно что-либо накрывать крышкой, что ни один набор практик или отношений не обладает монополией на так называемую радикальность или так называемую нормативность.

Гомонормативность представляется мне естественным следствием декриминализации гомосексуальности: как только нечто перестает быть незаконным, наказуемым, патологизируемым или использоваться в качестве правомерного основания для неприкрытой дискриминации или актов насилия, это явление больше не может считаться прежним воплощением или источником субверсии, субкультуры, андеграунда, периферии. По этой причине перверты-нигилисты вроде художника Фрэнсиса Бэкона заходили настолько далеко, что требовали возврата смертной казни как наказания за гомосексуальность, а изгои-фетишисты вроде Брюса Бендерсона искали гомосексуальные приключения в таких странах, как Румыния, где всё еще можно угодить в тюрьму, лишь слегка приударив за человеком одного с тобой пола. «По мне, гомосексуальность — это история о городском приключении, возможности пересечь не только половые, но и классовые и возрастные границы, а заодно нарушить парочку законов — и всё это во имя удовольствия. В противном случае я с тем же успехом могу стать гетеро», — говорит Бендерсон.

В свете подобной истории довольно отрезвляет пробираться через катастрофическую помойку, в которую превратился прайд-парад, или слышать, как Чез Боно кудахтает с Дэвидом Леттерманом[53] о том, что на Т он стал вести себя со своей девушкой как мудак; она всё еще хочет часами «обсуждать отношения» — ужасно по-лесбийски/по-женски. Я за многое уважаю