Совершенно иначе понимаешь подобные моменты у Гинзберга, если посмотреть на них в свете его немыслимо смелой встречи с обнаженным телом собственной матери, сумасшедшей Наоми, в великом «Кадише»:

Однажды я подумал, что она пытается уложить меня с собой — кокетничает у раковины — ложится на огромную кровать, занимающую почти всю комнату, платье задралось, большой куст волос, шрамы от операций, панкреатита, израненный живот, аборты, аппендицит, стежки швов, затягивающиеся жиром, как отвратительные грубые молнии — рваные длинные губы между ног — Что ли, даже запах задницы? Я был холоден — потом взбрыкнул, немного — показалось, как будто, недурной идеей попробовать — познать Чудовище Изначального Чрева — Может быть — таким образом. Какое ей дело? Ей нужен любовник.

Йисборэйх, вэйиштабах, вэйиспоэйр, вэйисрэймом, вэйиснасэй, вэйисадор, вэйисалэ, вэйисалол, шмэй дэкудшо, брих у[40].

Сейчас этот отрывок меня лишь трогает и вдохновляет. На строке «Что ли, даже запах задницы?» Гинзберг достигает крайней степени восхваления, граничащей со спекуляцией, фикцией. Минуя «Чудовище Изначального Чрева», он наклоняется и принюхивается к материнскому анусу. Не ради отвращения (абъекции), а в поисках пределов щедрости. Ей нужен любовник — не я ли это?

Результат всех этих стараний? «Я был холоден — потом взбрыкнул, немного». О, восхитительное упрощение без уплощения!

Я помню, как в возрасте примерно десяти лет впечатлилась сценой из «Сияния», где молодая сексуальная женщина, которую Джек Николсон похотливо обнимает в ванной проклятого отеля, быстро стареет у него на руках, за несколько секунд превращаясь из половозрелой девчонки в гниющий труп. Я понимала, что эта сцена отражает какой-то первичный ужас. Это ведь «Сияние», в конце концов. Но разлагающаяся хихикающая карга, чьи руки в порыве желания тянутся к мужчине, который шарахается от нее, на тридцать лет засела в моей голове как образ своего рода подруги. Наполовину призрак бань, наполовину чокнутая Наоми. Она в неведении о том, что слишком стара, чтобы желать или быть желанной. А может быть, она просто хочет испугать его до усрачки — и у нее это отлично получается.

В книге «Буддист» Доди Беллами критикует Джонатана Франзена за следующее описание женщины среднего возраста в романе «Свобода»: «За этим последовала пауза — губы приоткрыты, в глазах нахальный вызов; Люси выжидала, как будет воспринято ее присутствие — драма ее личности. Как это водится среди подобных дамочек, она полагала свою провокацию необычайно оригинальной. Кацу доводилось слышать подобные заявления, практически дословно, уже сотни раз, и теперь ему было немного неловко, что он даже не может притвориться, будто шокирован, даже из жалости к мужественному маленькому эго Люси, охваченному неуверенностью, свойственной стареющим женщинам»[41]. Беллами отвечает: «Из-за театральной смены точек зрения, которая, по всей видимости, использована в романе, я собиралась задать его своим студентам, но, прочтя приведенный выше фрагмент, поняла: да ни за какие ебаные коврижки… Женщины средних лет — такая легкая добыча, они как будто должны ходить потупив очи долу и свесив головы от стыда за собственную никчемность». Вслед за этим она предлагает «вытеснить злой образ Франзена сентиментальной картинкой архетипической мудрой старухи».

Я не стану приводить эту картинку здесь, но призываю вас достать «Буддиста» и найти ее самим. Расскажу-ка я лучше о тех, кого считаю своими сентиментальными мудрыми старухами (разве что они не слишком сентиментальны — да и не совсем старухи). С некоторыми вы уже знакомы. Какое-то время я звала их своими добрыми ведьмами, но и это не вполне точно. Если бы это прозвище не было таким длинным, я бы назвала их «многополыми матерями своего сердца» — так поэт Дана Уорд называет, помимо прочих, Аллена Гинзберга, Барри Манилоу, своего отца, бабушку, соседа из детства, героиню Вайноны Райдер в «Смертельном влечении», Эллу Фицджеральд, Якоба фон Гунтена и свою биологическую мать в потрясающей поэме «Целый штат Кентукки матерей»[42]. В ней Уорд совершает практически невозможный подвиг — выстраивает экстатическую матриархальную космологию, при этом дефетишизируя материнство и даже абсолютно выхолащивая эту категорию, и наконец задается вопросом: «Но уместно ли говорить о „матерях моего сердца“? / Или всё же нужно говорить о „музах“? <…> Верно ли я поступил, назвав их всех своими матерями? Есть ли в этом забота, а если и есть, то воздала ли им должное моя песнь?»

Феминистскую теорию в университете мне преподавала Кристина Кросби. На ее парах я старалась изо всех сил, и она поставила мне пятерку с минусом. Тогда я не понимала, но сейчас до меня дошло. Я всюду высматривала интеллектуальных матерей: у меня был тип, к которому меня неосознанно тянуло, — строгий и неприветливый. Кристина приезжала на занятия на мотоцикле или стильном дорожном велосипеде, влетала в комнату со шлемом под мышкой, с осенними брызгами Новой Англии на щеках и в волосах, и всех бросало в дрожь от испуга и желания. Всякий раз, когда я сама теперь начинаю занятие, я вспоминаю, как она приходила, чуть-чуть запоздав — без настоящего опоздания, но ни в коем случае не раньше всех. Сияющая и элегантная, она была буч, но не стоун-буч и не софт-буч, а просто очень по-своему буч — светловолосая, по-профессорски деловитая, атлетичная, растрепанная ветром.

У Кристины тоже была привычка заливаться ярко-красным румянцем, когда она говорила в первые минуты занятия. Но крутизны от этого не убавлялось. Наоборот, мы начинали представлять пожар внутри нее — неукротимую страсть к Гаятри Спивак или Коллективу реки Комбахи. А раз краснела она, то совсем не стыдно теперь краснеть на занятиях и мне. (Постоянно.)

В итоге мы с Кристиной подружились. Пару лет назад она рассказала мне о перевороте, который устроила на курсе феминистской теории следующая за нами группа. Они требовали — в соответствии с давней феминистской традицией — иного формата обучения, не желая сидеть вокруг стола во главе с преподавательницей. Их раздражал ее постструктуралистский уклон, им надоело разоблачать идентичности, они устали слышать, что наибольший акт сопротивления, который можно совершить во вселенной Фуко — это разобраться с ловушкой, в которой неизбежно оказывается каждый. Поэтому они устроили забастовку и организовали занятие на нейтральной территории, куда Кристина была приглашена как гостья. Кристина рассказала мне, что, когда люди собрались, одна студентка раздала всем карточки и попросила написать на них, «кто как идентифицируется», а затем прикрепить их себе на грудь.

Кристина была в шоке. Подобно Батлер,