зачатия Игги мы отправились на показ арт-порно, снятого нашими подругами Эй Кей Бёрнс и Эй Эл Стайнер. Тебе было одиноко, хотелось чувства сообщества, солидарности. В отличие от тесной DIY-квир-тусовки, где ты вращался в Сан-Франциско, квир-тусовка в ЛА, как и всё остальное в ЛА, изрезана дорожным трафиком и автострадами, невыносимо замкнута и одновременно поразительно размыта — ее сложно понять, разглядеть.

Фильм — «Центр общественных действий» — довольно неплох. Тебя порадовали его бешеное разнообразие и абсурдность, хотя и озадачило полное отсутствие хуя — ведь тебе кажется, что категория «женщины» должна быть достаточно вместительной, чтобы включить его, — «как капля, сожравшая Детройт»[44], говоришь ты. Я согласилась, но задумалась над тем, как освободить пространство для нефаллического, если фаллическое всегда неизбежно проталкивается обратно. Но в чьем же мире эти понятия исключают друг друга? спросил ты, справедливо задетый. В чьем же мире морфологическое воображаемое определяется как нечто нереальное?

На одном из моих любимых твоих рисунков два фруктовых льда разговаривают друг с другом. Один обвиняет другого: «Тебя фантазия интересует больше, чем реальность». А другой отвечает: «Меня интересует реальность моей фантазии». Оба стаивают с палочек.

Когда фильм кончился, на экране появилось посвящение: «наиквирнейшим из квиров». Публика зааплодировала, и я вместе с ней. Но внутри это посвящение отозвалось, как игла звукоснимателя, зигзагом соскальзывающая с пластинки после отличной песни. А как же горизонтальность? А как же лозунг Распространяй различие? Я попыталась сохранить в памяти моменты, которые мне больше всего понравились в фильме: как люди наносят друг другу удары во время секса без причинения, по всей видимости, настоящей боли; сцена мастурбации куском фиолетового кварца у воды; пришивание перьев к женской заднице. Это и впрямь всё, что я теперь помню. Пожалуй, еще то, что девушка, к заднице которой пришивали перья, обладала своеобразной привлекательностью и что ее сексуальность напомнила мне о своей собственной — не могу сказать чем, но меня это тронуло. Именно эти моменты распахнули передо мной тот самый небольшой портал: Думаю, что мы имеем (и можем иметь) право быть свободными [Мишель Фуко].

Я собираю эти моменты. Я знаю, в них — ключ. Ничего, если ключ должен остаться в замке, в ожидании. Ключ на окне, ключ на солнце на окне… ключ на решетке, на солнце на окне [Наоми Гинзберг — Аллену].

В фойе подруга возмущается, что фильму не хватает подзаголовка «бучихи на марше» (по-видимому, это оскорбление) и что ее чуть не стошнило от сцен секса. Фу, почему мы должны смотреть на все эти волосатые пёзды? Я дрейфую к питьевому фонтанчику.

Как и в случае с большинством работ Кэтрин Опи, фотография «Автопортрет/Самопорезание» (1993), на которой изображены вырезанные на ее спине кровавые фигуры из палочек, обретает смысл в контексте серии. Грубый рисунок перекликается с витиеватым написанием слова «извращенка», которое Опи вырезала у себя на груди и сфотографировала в рамках одноименной работы годом позже. Кроме того, обе работы перекликаются с гетерогенными домашними пространствами лесбиянок из серии Опи «Домашнее»[45] (1995–1998) — в которой, помимо прочего, появляется еще безбородый Гарри, — а также с фотографией «Автопортрет/Кормление»[46] (2004), снятой спустя десять лет после «Автопортрета/Извращенки»[47]. На автопортрете с кормлением Опи прикладывает к груди своего сына Оливера и шрам «извращенка» всё еще различим, пускай и призрачно, на ее теле. В призрачном шраме — парадокс содомитского материнства: извращенке не обязательно умирать или прятаться, и вместе с тем сексуальность взрослого не навязывается ребенку, не становится его ношей.

Баланс выдержан превосходно. Но соблюдать его не всегда просто. В недавнем интервью Опи рассказала: «Будучи одновременно преподавательницей на полную ставку, художницей, матерью и партнеркой, я не особо-то успеваю выбираться из дома и развлекаться [садомазохистскими играми]… А кроме того, когда на тебя вдруг сваливается забота о ребенке, мозг уже так просто не переключается в режим „О, пойду-ка сделаю кому-нибудь больно“».

В этой мысли есть что-то очень глубокое, но я не стану с ней ничего делать — только обведу в кружок, чтобы вы поразмышляли. В процессе размышления заметьте, однако, что сложность с переменой режимов или выкраиванием времени — не то же самое, что онтологическое «или — или».

Конечно, есть множество веских причин, по которым взрослые должны держать свои тела при себе, одна из которых — тот простой эстетический факт, что тела взрослых могут вызывать отвращение у детей. Послушайте, например, как Эрве Гибер описывает пенис своего отца:

Я неотрывно смотрю на его брюки, он расстегивает ширинку, и вот я вижу то, что никогда более в своей жизни не видел: это похоже на пульсирующую, всю в прожилках, восстающую, разбухающую кольчатую тварь, розовую кровяную колбасу, дубину, шишковидную палицу. Я вижу в этот момент отцовский член таким, как если б на нем не было кожи, как если б мои глаза были способны видеть плоть на просвет. Я вижу анатомический препарат. Я вижу наслоение снимков, уменьшенную копию блестящего бычьего сухожилия, которое он принес однажды со скотобойни и как-то странно положил на ночной столик[48].

Эта конкретная сцена не предрекает ущерба или причинения вреда как такового, но их предрекает большая часть подобных сцен в (нефранцузской?) литературе. Вспомним «Поэтому птица в неволе поет» Майи Анжелу, чью первичную сцену изнасилования я в юности перечитала, должно быть, сотни раз. Вот как восьмилетняя Майя, наша рассказчица, описывает действия своего дяди: «Мистер Фриман притянул меня к себе и засунул мне руку между ног… Он отбросил одеяло, и его „штуковина“ встала, как бурый початок кукурузы. Он взял мою руку в свою и сказал: „Пощупай“. „Штуковина“ была мягкой и подрагивала, как внутренности свежеубитого цыпленка. Затем он притянул меня к себе на грудь». И это лишь первый залп сексуального насилия, которое мистер Фриман постоянно совершал над Майей.

Однако, по правде говоря, я не помнила, что наси-лие продолжилось, пока только что не обратилась к книге. Ребенком я споткнулась на одной этой сцене — так сильно меня испугал пенис-кукурузина.

Если в девичестве вы ищете лакомые кусочки с описанием секса, а находите только сцены насилия над детьми и других бесчинств (все мои любимые книги в допубертатные годы: «Поэтому птица в неволе поет», «Клан пещерного медведя», «Мир по Гарпу», — а также несколько разрешенных мне тогда фильмов с рейтингом R: в частности, «Слава» с незабываемой сценой, в которой мерзкий фотограф просит Айрин Кару снять футболку и пососать большой палец, обещая сделать ее звездой), то ваша сексуальность сформируется вокруг