уже заранее получили судьбу быть вестниками нового мира: поэтому их необходимо проинструктировать и, прежде всего, поскольку предполагается, что они еще неопытны, обучить и поощрить их правильно излагать учение своего Учителя. Так возникла формальная тенденция лекции-притчи. Если, с другой стороны, излагаемые истины были важны и для них и не могли служить для упражнения рассудочных способностей учеников, если они касались и народа и должны были быть им услышаны, то положение, причитающееся последнему, определялось непреложно. Если ученики не понимали притч, то народ понимал их еще меньше; если ученикам давалось толкование в силу их особого назначения, то народу принадлежала только образная форма; если, наконец, ученики занимались практикой, то народ старательно ослеплялся, делался упрямым и параболической формой препятствовал достижению познания истины и спасения. Так получилось, что даже в первом Евангелии, в единственном месте, где оно передает публичную доктринальную лекцию, навязался тот роковой взгляд на противопоставление возвышенной мудрости Господа и узости людей, тот взгляд, который доведен до высшей точки в четвертом Евангелии. Эта точка зрения, которая в первом Евангелии находится на грани превращения в различие между эротерическим и эзотерическим представлением Иисуса, выражается еще в первой резкости, когда Марк заставляет Господа называть толпу «внешними».

На фоне подобных противоречий и трудностей кажется лишь незначительным неудобством, когда Марк меняет сцену после изложения притчи о сеятеле, а именно: заставляет учеников спросить о смысле притчи, когда Иисус был с ними наедине, т. е. дома, и сразу после этого представляет дело так, что две следующие притчи Иисус изложил перед народом и по тому же поводу, что и первую. Матфей изменил: он позволяет Господу дать толкование притчи о сеятеле ученикам на том месте, где Он сам представил эту притчу, и только позже, после трех последующих притч, он подхватывает указание на то, что ученики, придя домой, задали вопрос Господу, и только здесь он добавляет примечание, что они просят толкования притчи С. 13, 36. Прежде чем рассмотреть и объяснить еще одно немаловажное изменение, которое он себе позволил, мы должны рассмотреть контекст притч, которые нагромождаются по этому поводу.

§ 56. Контекст притч

Марк заставляет Господа рассказать три притчи; все три имеют своим предметом принципы, по которым формируется, развивается и расширяется Царство Небесное; их изобразительная форма во всех одинакова, а именно: описывается жребий, развитие и рост семени, и, наконец, они также скреплены прогрессом интереса: дробление и распределение интереса в первой притче уступает место упрощенному представлению во второй, пока в третьей внимание не возвращается к одной точке. В первой описывается судьба, которая постигает семя божественного Слова в зависимости от детерминированности почвы; во второй — свобода и безопасность, с которой божественное семя развивается в истории — с Царством Небесным оно подобно человеку, который бросает семя в землю; и он спит и встает ночью и днем, и семя прорастает и растет, но он не знает как; ибо сама земля заставляет его расти, сначала зеленое семя, потом колосья, потом плод в колосьях, а когда оно созреет, то посылает на жатву — наконец, в третьей притче Царство Небесное уподобляется горчичному зерну, которое из самого маленького семени развивается в могучее растение.

Вот это и есть последовательность!

Лука использовал притчу о сеятеле как образ «истинных друзей доброго дела» и поместил ее между описанием добрых женщин и словами Иисуса о его ревностных родственниках; поэтому он не мог в этот момент привести две другие притчи Марка. Лишь позднее, когда Иисус оправдывается за исцеление в субботу, то есть по случаю, который нельзя было выбрать более неудачно, он приводит притчу о горчичном зерне и закваске как продолжение защитительной речи Иисуса. Но откуда он взял последнюю? Почему он не приводит притчу о спокойном развитии семени? Он не понял ее, по крайней мере, она показалась ему недостаточно значительной и не имеющей остроты, но для того, чтобы дать две притчи — он все еще зависел от Марка в той степени, в какой хотел дать две притчи, — он составил аналог притчи о горчичном зерне: притчу о закваске.

Когда Матфей, истолковав притчу о сеятеле, приводит притчу о плевелах, а после нее — притчу о горчичном зерне, он не преминул открыть Писание Луки и скопировать притчу о закваске. Так и притча о поле, которое само по себе, пока Господь спит, приносит плоды, — не его ли это притча? «Как же он опустил ее, если действительно потому, что пользовался писанием Марка? Что ж, это обнаружится, если только мы будем старательно искать, ибо в остальном Матфей не любит растрачивать сокровища своих предшественников и предпочитает показать их нам дважды, а то и чаще, прежде чем предать их забвению. Но не находится ли между притчей о сеятеле и горчичном зерне, то есть там же, где она встречается в сочинении Марка, притча о поле, о господине, который спит, пока решается судьба его поля и посеянных семян, о том же господине, который собирает урожай во время жатвы? Конечно! Но Матфей вплел в эту притчу идею отделения чистого зерна и сжигания негодного, идею, которую он сам заимствовал у Луки, в новой форме: пока хозяин поля спит, злой враг сеет сорняки среди зерна, а во время жатвы и то, и другое отделяется, а сорняки сжигаются.

В том самом месте, где Марк делает заключительное замечание о том, что Иисус так говорил с народом в притчах, т. е. после притчи о горчичном зерне, Матфей делает то же самое замечание и отправляет Господа домой. Здесь начинается новая сцена — сразу видно: повторение предыдущей: ученики спрашивают о смысле притчи о плевелах, Иисус разбирает ее, затем приводит две притчи о сокровище и о жемчужине — притчи, иллюстрирующие высокую ценность Царства Небесного, ради которой все в нем должно быть благословенно, — и, наконец, притчу о незе и о разделении хорошей и негодной рыбы — вариацию на тему притчи о плевелах.

Все это само по себе слишком сильно выражено с эстетической точки зрения: такое множество притч не складывается в округлое и легко уловимое целое; с практической точки зрения: слушатели должны терять зрение и слух, если они слышат сразу столько притч, и не могут позволить ни одной из них подействовать на них с полной силой. Одна картина вытесняет другую, и ни одна из них не может быть рассмотрена спокойно и так, как того требует ее ценность. Кроме того, немаловажным недостатком композиции является то, что для