Вот что я вспомнила жарким сентябрьским днем, сидя на траве парка Сен-Клу.

— А сейчас она где?

— Понятия не имею. В начале шестидесятых годов случайно узнала, что она замужем за французом, живет на Таити. Но с тех пор прошло ведь еще двадцать лет! Где она теперь, бог ее знает.

А была она совсем рядом! О чем мы с Вероникой узнали в тот же вечер. Телефонный звонок сестры:

— Ты помнишь Ларису Андерсен?

— Господи, еще бы! Не далее как сегодня утром…

Оказалось: Лариса в Париже, приехала всего на три дня, узнала откуда-то телефон моей сестры, выяснила, что и я тут…

То, что муж Ларисы на пенсии, живут далеко от Парижа, в местечке Иссанжо, — это я усвоила позже. А в тот момент все пыталась перебить сестру, обратив ее внимание на мистическое стечение обстоятельств, оно-то меня больше всего и поразило — ведь не далее как сегодня утром… Диалога не получалось: я была полна своим, сестра — своим. И права была сестра. Ей следовало по просьбе Ларисы срочно выяснить: где нам завтра встретиться…

Уже с некоторым раздражением:

— Слушай, дай-ка мне Веронику, мы с ней сговоримся — где! Я заеду за Ларисой, она плохо знает Париж, а ты приедешь с Вероникой. Да, да, я уже поняла, что «не далее, как сегодня утром»! Дай Веронику!

И назавтра в середине дня мы все четверо встретились в уютном актерском ресторанчике на Елисейских полях.

Помещение подвальное, ощущение уюта было, но чем именно оно вызывалось — неярким светом ламп, рисунками и картинами на стенах, еще чем-нибудь, — не знаю, не помню, не увидела. Смотрела на Ларису. Ресторан актерский. Промелькнула однажды легкая фигура знаменитого артиста, прочертился на ходу его острый профиль, я бы этого не заметила, если б не подтолкнула Вероника: «Гляди! Жан-Луи Барро!» Смотрела на Ларису. Подвешенный к потолку велосипед находился непосредственно над нашими головами — на него тоже обратила внимание Вероника: «А это велосипед Станиславского!» Мы послушно взглянули: ничего особенного, велосипед как велосипед, на нем сам Станиславский, что ли, ездил? Внезапно в голове вспыхнули строчки из «Театрального романа»: «Бутафор выкатил на сцену старенький велосипед с облупленной рамой. Патрикеев поехал… повернуть не успел и уехал за кулисы». Установить связь этого повисшего велосипеда со Станиславским мне так и не удалось. Хотела выяснить позже, но забыла. Была отвлечена Ларисой.

Теперь, когда из небытия стали возникать люди, которых я не видела десятки лет, мне уже известен этот фокус. Лишь в первые минуты кажется, что вошел кто-то незнакомый, из вежливости, однако, восклицаешь: «Ну, конечно, узнала бы!» — а про себя думаешь: «Боже мой!», и тебе отвечают так же и думают то же, но не проходит и получаса, как в незнакомом лице проступает знакомое… С одной милой женщиной, живущей в Москве и недавно меня навестившей, мы расстались, когда нам было по девять лет: учились в одном классе, с тех пор не виделись (ее семья уехала из Харбина, моя — там осталась), так вот даже сквозь ее лицо вдруг проглянуло бело-розовое, свеженькое, новенькое личико той девочки, какой она была когда-то…

С Ларисой мы расстались вполне взрослыми, нам потребовалось меньше времени, чтобы привыкнуть — мне к ее изменившемуся лицу, ей — к моему. Разговор беспорядочный, прыгаем с одного на другое. Она читала мою книгу «Судьбы» — прислали друзья из Сан-Франциско. «Знаешь, там много наших!» Вспоминаем «наших» — бывших харбинцев и шанхайцев, где — кто.

— Разметало нас по белому свету, — говорит Лариса. — Я вот на Таити жила… Но кстати: ты пишешь, что я там скучала, это неправда! Я там и плавала, и верхом ездила, и люди интересные попадались… Тоска по своим друзьям, по своей жизни, конечно, была, но скуки — скуки не было!

А теперь Лариса живет в местечке, известном своими колбасными изделиями. Поселилась там с мужем после выхода его на пенсию. Лошади, собаки, дом, хозяйство — скучать некогда…

— Послушай, а ты помнишь…

Опять перескакиваем на что-то другое. Сестра и племянница в нашей сумбурной беседе участия почти не принимают, общих воспоминаний нет, сестра нас с Ларисой моложе, в Харбине у нее были свои друзья, свой круг, в Шанхае же жила совсем недолго. Что касается племянницы, ей, когда мы с Ларисой расстались, и вообще было всего два года…

— Вот Вероника подтвердит, — говорю я, — что вчера утром я вспоминала твои стихи. Насчет умного, старого дерева: «Толстое-претолстое, попробуй-ка смерь его!»

— Откуда ты выкопала этот стишок? Я написала его совсем девчонкой! Не уверена, что он у меня сохранился. Сколько бумаг я растеряла в своих скитаниях… И ты помнишь, как начинается?

— Да. «У тебя глаза удивленные синие-синие, и сама ты вся в белом, как веточка в инее…»

— Поразительно! — сказала Лариса. — Кстати, о глазах: ты заметила, что они у меня стали бледно-голубыми?

— А мои в два раза уменьшились! — подхватила я, и мы немного отвлеклись от воспоминаний, побеседовав о печальных переменах, какие производит старость в наружности людей.

Потом Лариса спросила:

— Ты помнишь еще какие-нибудь мои стихи?

— Отрывки. Ну, например: «Лучшие песни мои не спеты, лучшие песни мои со мной, может быть, тихою ночью это бродит и плачет во мне весной…»

— Поразительно! — снова сказала Лариса. — Нет, а все-таки: почему ты помнишь?

— Вероятно, потому, что ты талантлива.

— Я сейчас заплачу, — сказала Лариса.

Мне так и не удалось выбраться к ней, в загородный дом с прекрасным видом из окон, каким заманивала меня Лариса. Ехать далеко, а в Париже мне оставалось жить всего неделю, каждый день расписан. В общем, не выбралась…

В Москве я получила от Ларисы письмо: «Лучшие песни мои не спеты…» — но ведь я не одна! Наверное, я и там ничего бы не спела, нет у меня твоей самодисциплины, умения сидеть за письменным столом. Чем смутнее на душе, тем больше требуется бегать, что-то вершить физически: вот верхом ездить, косить траву, убирать дом… Перерыв. Рассвело, захлопали двери, собака чуть не перевернула меня вместе со стулом — надо же все рассказать, давно не виделись, целую ночь спала в будке! И пошло, пошло… Как всегда у меня: не умею защищаться… Посылаю тебе маленькое стихотворение, не ахти какое, но о березке — никак мы не можем изжить наши русские сантименты!

Я березку вдруг захотела

Посадить у окна в саду,

Ведь фантазиям нет предела,

Только силам есть, на беду!

Есть березка. Но я сломалась!