стол, усыпанный визитными карточками, затем замерла, остановленная юной наездницей, и тут, взволнованная необычностью обстановки, присутствием громко говоривших людей, дурно повела себя, испортив бобрик холла, что вызвало общий смех. Особенно звонко, серебристо, откинув голову с падавшими на плечи русыми волосами, смеялась хозяйка дома, а отсмеявшись, сказала дочери: «Ну, хватит, Энн! Мы оценили твое искусство, уведи ее!» Не приснились ли мне эти зеленые склоны, поля, овцы, зубчатые стены герцогского замка и лошадь в холле загородного дома?.. Нет. Это было, было. А потом хозяин дома, худощавый брюнет с умным и нервным лицом, показывая нам свой кабинет (стены, покрытые книгами, много старинных, в кожаных переплетах с тускло-золотыми надписями), весело повторял: «Разоряюсь, разоряюсь, это теперь мое основное занятие, весь в долгах!» В окно, высокое и узкое, было видно девочку в бархатном картузе, все еще гарцевавшую на своем коне… Позже мне сказали, что у этого веселого человека на стороне есть вторая семья. И за этими заборами, в этих прекрасных домах, где стены увиты диким виноградом, кто-то разоряется или уже разорился, кто-то смертельно болен, кого-то бросил муж, а кого-то не бросил, но супруги ненавидят друг друга, делая перед посторонними вид, что все хорошо (улыбки, беззаботный смех), а у кого-то дочь в бандитской шайке, а у кого-то сын наркоман…

Почему опять сделалось так жарко? А-а, мы замедлили ход, поднимаемся в гору и вот — стали. Ни домов, ни заборов, справа и слева деревья, пожилой человек в фуражке, возникший у автомобиля, берет у Вероники франки и дает ей какие-то бумажки. Оказывается, мы покупаем билеты на право въезда в парк Сен-Клу.

Въехали. Поставили автомобиль в тень и ринулись в кафе, где были свободны почти все столики под полосатыми зонтами — день будний. Утолив жажду, вышли на чудесную зеленую лужайку, с трех сторон окаймленную огромными старыми деревьями, а с четвертой стороны — небо. Но если подойти ближе, то открывается вид на Париж в голубом мареве жары — он как на ладони. Ну, мы с племянницей поиграли сначала в игру «узнавания» — у нас на Ленинских горах тоже сразу хочется в эту игру поиграть. «А вон Сакре-Кёр!» — «Где?» — «Нет, левее, левее!» — «А вон башня Монпарнас!» — эту башню, как и Эйфелеву, увидеть нехитро! «Там не Пантеон ли?» — «Что ты! Отсюда его никак не увидишь!»

А потом мы просто сидели на траве, любуясь дубами, платанами, каштанами — чего только на своем долгом веку не повидали эти деревья! Курили, вытянув ноги, упираясь спинами в ствол, широкий и гладкий, какого дерева? Оглянулась. Платан. «Взгляни, — сказала я Веронике, —

Вот над нами стоит умное, старое дерево,

Толстое-претолстое, попробуй-ка смерь его!

Прибежал вдруг ветер с дальних холмов

И сказал дереву несколько слов.

Посмотри: на западе два ангела бьются крыльями,

Один светлый, другой темный, но светлый бессильнее…

Ну, а дальше не помню».

С моей привычкой кстати и некстати бормотать стихи Вероника знакома давно и не удивилась, лишь спросила:

— Чье это?

— Видишь ли… была такая Лариса… Лариса Андерсен. Выросла, как и я, в Харбине. Не думаю, что она там меня знала, познакомились мы позже, уже в Шанхае. В первый раз я ее увидела…

В первый раз я ее увидела на вечере литературного кружка. Больше полувека прошло с тех пор, столько всего испарилось из памяти, но это помню точно: в первый раз увидела Ларису на вечере, где молодые поэты читали свои стихи. Я не имела к этому никакого отношения, о литературе тогда не помышляла, была в числе зрителей, слушателей… Место? Актовый зал здания международной организации, называвшей себя «Христианский союз молодых людей» (ХСМЛ). Там, кроме средней школы, которую я окончила, были еще разнообразные платные курсы (машинопись, стенография), в подвале великолепно оборудованный спортивный зал («В здоровом теле — здоровый дух» — лозунг ХСМЛ), а зал актовый — наверху. В нем перед началом занятий мы, учащиеся, ежеутренне выстраивались на молитву — краткая служба, длившаяся пятнадцать минут, служил священник, от присутствия освобождены лишь неправославные, мы им завидовали, они могли являться в школу на полчаса позже… В этом актовом зале на школьных вечерах мы танцевали вальс, а также разные падэспани и польки-бабочки под духовой оркестр. Я успеха не имела, нередко подпирала стенку, изо всех сил делая вид, что мне так нравится и очень весело, на эстраде под ярким электрическим светом сверкала медь труб, шаркали, вздымая пыль, ноги танцующих, было тесно, было жарко… Это, видимо, с тех пор мне становится грустно при звуках играющего вальс духового оркестра, я вспоминаю веселые разгоревшиеся лица, и смех, и шарканье ног, и мою от этого веселья горестную отъединенность… Вот в уголке этого зала и приютились молодые поэты. Время? Кончила я гимназию или еще нет? Этого бы я не вспомнила, если б не Игорь. Первая безответная любовь. Ему двадцать, мне тринадцать — невыгодный возраст! Все мечтала, что к шестнадцати я похорошею, говорят, к шестнадцати все хорошеют (со мной этого не произошло), и тут-то, быть может, на меня обратят внимание… Но незадолго до моего шестнадцатилетия Игорь из Харбина уехал. Делал прощальные визиты, зашел к нам (наши матери были в добрых отношениях), я обмерла, открыв дверь и увидев на пороге его, красивого, сероглазого, он осведомился, дома ли мама, мама дома была, он целует ей руку, склонив голову с безукоризненным косым пробором набрильянтиненных темных волос… Осень. Желтые листья акаций за маленькими окнами столовой (еще была столовая, еще мы жили в доме, где я выросла, но отца уже с нами не было), и вот моя мать и Игорь сидят в креслах (кресел у нас два, они деревянные, спинка и подлокотники образуют подкову, сиденья покрыты плоскими темно-красными подушками), сидят, беседуют: да, в Шанхай, как только там зацеплюсь, выпишу родителей; я же сижу на кухне, глубоко дышу и медленными глотками пью воду. Я икаю. Явление, видимо, нервное. «Где ты там? — зовет мать. — Игорь Львович уходит!» Вышла, изо всех сил стараясь громко не икнуть. В последний раз любовалась на склоненную голову с темными, блестящими, будто приклеенными волосами…

(Пройдет несколько лет, перееду в Шанхай и я, но Игоря там уже не будет. Он — в Маниле. С того осеннего вечера никогда больше я его не видела. Жив ли он? Если жив, то очень стар, бродит, наверное, со своей палочкой — где? В Маниле?