И вновь ощущение сквозняка, настежь распахнутых дверей… Это ощущение возникло у меня, когда я встретилась с Ларисой и она сказала, что мою книгу ей прислали из Сан-Франциско. Но если Сан-Франциско я еще могла как-то вообразить (романы, кино), то город Сидней — лишь точка на географической карте. Австралия — терра инкогнита, кто там, что там? Но эта непонятная земля, где город Сидней, есть, существует, там живут люди с детства знакомые, чай пьют, в гости ходят… А между прочим, в Канаде, в Монреале («Нонреаль» — окрестила его одна моя приятельница) тоже живут друзья детства и юности и тоже читают то, что я пишу… Ощущение огромности мира, разъединенности его частей, отрыва от прежней жизни, куда, как мне казалось, дверь захлопнулась навсегда, — размывается, исчезает. «Нонреали» становятся «реалями»…

— Живут прекрасно. У них большой дом. Ты же знаешь Костю: умница, работяга, отличный инженер…

Как же мне не знать Костю! Учились в одной школе, он и Зина на год, на класс меня старше. А с Зиной я познакомилась еще в дошкольном возрасте, жили в одном доме, играли на одном дворе. Зинин отец, высокий, худой, седоусый, больше был похож на дедушку, чем на папу. Когда он, вернувшись откуда-нибудь, появлялся со своим портфелем на дворе, Зина бросала все игры, бежала ему навстречу, висла у него на шее. Как я завидовала непринужденности этих отношений! Я ведь, напротив, пугалась появления отца — от него всего можно ждать! В разгар игры (прятки, пятнашки, классы) раздавался его окликающий голос: беги ему в лавку за папиросами, лавка всего в квартале, мог бы и сам сходить, видит ведь, что люди заняты, люди играют, нет, ему непременно нужно игру прервать, а еще следить по часам, быстро ли обернешься, — дисциплина! Случилось как-то, что я запоздала: то ли загляделась на уличную сценку, то ли размечталась — брела, отключившись от окружающего, сама себе рассказывала сказки, воображая себя их золотоволосой героиней с «глазами синими, как сапфиры», а приблизившись к нашим воротам, увидела отца. Около него толпились все дети двора, заинтересованно ожидавшие, что-то будет? Ожидания их обмануты не были, меня провели сквозь их строй за ухо, до сегодня помню унижение этого молчаливого шествия через ворота, мимо торцовой стены нашего дома, поворот, фасад, крыльцо Зины, наше крыльцо… А затем: «В угол! Стоять смирно! Руки по швам!» Но это хотя бы без свидетелей. По-видимому, отец стремился нас воспитывать так, как его самого воспитывали в Морском корпусе: утром обливание холодной водой (господи, как мы это ненавидели!), спать нас загоняли в восемь вечера, а лето, а еще совсем светло, а игры на дворе в разгаре, но на крыльце появляется отец и восклицает веселым голосом всегда одни и те же слова: «Мыться, бриться, спать ложиться!» Это веселье я объясняла тем, что ему нравится испытывать свою над нами власть, другие дети могут приставать к своим родителям с умильными просьбами: «Еще немножечко, еще десять минут!» — мы же — никогда, ибо знаем — бесполезно, зовут — надо идти немедленно, задержишься — можешь и подзатыльник получить, опозориться на глазах у всех; значит — бросать все, бежать домой, ступеньки, дверь, гостеприимно распахнутая отцом, раздеваться, марш в ванную, ложиться! А затем — мы легли — проверка: аккуратно ли сложена одежда на стуле, поставлены ли туфли так, как нас учили, носок к носку, каблук к каблуку, — проверка закончена, спать, спать! Но не хочу я спать! Окно перед глазами, свет летнего вечера проникает сквозь занавески, слышны крики играющих на дворе сверстников, боже мой, почему мы одни такие несчастные, как хорошо было вчера, когда его не было вечером дома…

Зимой, кое-как приготовив уроки, дорываешься наконец до книги. Вчера ее пришлось захлопнуть на самом интересном месте — Дэвида Копперфилда, собравшегося бежать к своей бабушке, обокрали, ехать не на что, идет пешком, дойдет ли, — задачку я решила, упражнения по грамматике сделала, история? Бог с ней, там всего четыре страницы, успею прочитать на большой перемене, скорее сложить в ранец все эти учебники, все эти тетради, открыть «Копперфилда» — и вот они, минуты счастья! Счастья ничем не тревожимого, если отца нет дома. Но он дома. И из Дувра, куда добрел Дэвид Копперфилд, маленький, оборванный, голодный, и вот-вот разыщет свою бабушку, и как-то она его встретит, — из Дувра меня извлекает суровый оклик, и я вижу нашу детскую, сестренку, сидящую на корточках у своих кукол, темное окно, лампу, испуганно встряхиваюсь, сейчас буду врать, что все уроки сделаны, но это не поможет, все равно виновата, ведь сколько раз было сказано: читать, сидя за столом, а не развалившись на кровати; быстро пересесть, всем своим видом показывая покорность, — надо его умилостивить, а то может и книгу конфисковать, такое случалось, но, кажется, пронесло, переключился на сестренку, опять она разбросала на полу куклины платья, немедленно прибрать! И ей: мыться, бриться, спать ложиться! — а мне — взгляд на часы — дается еще тридцать минут! Нет. Не по системе доктора Спока нас воспитывали! А мать? С ней легче, с ней проще, но бывало, мы ее днями не видели: утром — редакция, вечером — уроки…

— А особенно часто, — говорю моим собеседникам, — я виделась с Зиной и Костей в Шанхае. Они туда приехали уже поженившимися. Во время войны мы жили недалеко друг от друга, я к ним постоянно забегала. Мне с ними было хорошо, они были дружной парой, казалось — вместе навек! Так оно и вышло. Но я понятия не имела, что они в Австралии! Я из Шанхая уехала, они там остались, на этом все и кончилось…

Вокруг шла жизнь французского ресторана, смех, восклицания, звон посуды, запахи еды, звуки отодвигаемых и придвигаемых стульев, кто-то рядом громко сказал, что идет сильный дождь, и я осознала, что означает этот ровный шум за плотными занавесями окна, этого следовало ждать, на дворе осень, ноябрь… Выйдем, зашагаем по лужам; выйдем — куда? Ресторан наш на углу, сюда сбегаются три улицы и рукой подать до зеленых лужаек и подстриженных деревьев Марсова поля, в хорошую погоду я люблю ходить туда с книгой, вдоль аллеи — удобные, со спинками скамьи. Одним концом, от меня далеким, аллея доходит до подножия Эйфелевой башни, другим, ближним, — до мостовой, отделяющей Марсово поле от Эколь милитэр. А сейчас вечер