недавно покинутых добрых пустозеров. Слова одного из тамошних: «Хитрый зыряне народ, ты смотри, не поддавайся им» — восставали, как живые, по-прежнему.

«Хитрый народ вся эта «ижемца»!» — так обычно называют всех зырян, присоседившихся своими селениями к русским печорцам, гораздо позднее поселение последних на устье р. Цыльмы. При этом собирательное имя, обращенное в собственное, с удержанием на последнем слоге, обязательно склоняется грамматически, с неизбежным печорским причокиваньем, говорят: «у ижемчей», в «Ижемчах» и т. п. Это слово совершенно вытеснило название зырян и на этот раз основательно в том смысле, что ижемцы на коренных зырян теперь мало похожи. Народное присловье, обозвавшее их «борщеедами», насмешкой этой не отделяет от Усть-Цылемов: и эти в стране, где плохо прививается огородничество, вместо капусты квасят и запасают впрок на зиму дикорастущие на лугах деделюшки или деделю (она же борщ, пучёк, по ботанике — heradeum borealis).

Попробовал я обратиться с вопросом о том, существуют ли между зырянами какие-нибудь предания об их далеком прошлом, но получил в ответ немногое: что в чудских могилах при устье Ижмы с Печорой, в горе находили, лет тому 20 назад, монеты, что попадаются там же мамонтовые рога (кости), хоть и редко; что есть-де крест по пути в Сизябу, на могиле Киприяна, одного из друзей Аввакума, сосланного сюда за раскол и которому отрубили здесь голову за то же самое; что в селении Усть-Ижмы есть поганый курган, на месте которого в досельную страну был чудский город; что, раскапывая курган, нашли там копье...

Спросил я об истории и причинах выселения их, по преданиям, в дальнюю страну, из стран пермских — центра заселений зырян, по крайней мере, в то время, когда застали их на этом месте история и Евангелие, но собеседники мои как-то уж особенно дико переглянулись и замолчали, все до единого, еще сосредоточеннее и упорнее. Пришлось остаться на этот раз при тех же немногих сведениях: что грабежи и обиды казаков, ходивших через места их прежних селений у истоков Ижмы, в Яренском уезде Вологодской губернии, с верхотурской казной в Москву, заставили их всем населением выбраться на благодарную, хотя и дальнюю местность устья той же реки; что население Ижмы увеличилось впоследствии выходцами из ближней Усть-Цыльмы, значительно населенной и сильной уже в то время своими материальными средствами; к зырянину, выселившемуся сюда из Яренского уезда, из деревни Глотовой, присоседились братья Чупровы из Усть-Цыльмы и с собой распространили право, данное грамотой Грозного Ластке, распространили наэту местность. Собственно же на ижемских зырян выслана была владетельная грамота царями Михаилом и Алексеем (в 1627 и 1649 гг.). Грамоты эти пропали. Взял чиновник губернатора и увез в город (Архангельск). Селились здесь и самоеды, теперь утратившие свою народность и свой родовой тип под влиянием зырянского, который только некоторою смуглостью лица (и ничем другим, внешним) отличается от славянского. Здесь пролегала сибирская дорога при царях и Великия и Малыя и Белыя России самодержцах...

Старинные бумаги, уцелевшие в церквах и правлении от пожаров и крайнего невежества хранителей и попавшие в мои руки, говорят тоже немногое: одна повелевала давать только сотнику стрелецкому гребца и не давать того же простым стрельцам города Архангельска, идущим в Пустозерский остров, на том основании, что «они сами под собою грести могут». Вторая указом (7196 г.) царя и великого князя Федора Алексеевича повелевалось уничтожение тарханных грамот на сальные промыслы в пользу Троицкого-Сергиева монастыря, доходы с которых от этого года должны были обращаться уже в государеву казну. Третья — указом (7205 г.) царя Петра Алексеевича делалась память голове и цаловальникам таможенного и кружечного двора, чтобы они при недостатке в холмогорском вине прикупили бы «где пристойно самою малою ценою без передачи». В четвертом свитке (длиной 4 1/2 сажени) подробно означаются правила таможенного сбора с проезжающих в Сибирь и обратно из Сибири русских и тамошних купцов (в Ижме была таможенная застава), указывается на некоторые злоупотребления, бывшие при этом деле, и приказывается вести книги. В пятом свитке, самом древнем из имеющихся у меня, по времени, содержится указ царя Алексея Михайловича (7186), которым велено было ижемцам везти лес и строить четыре острога для ссыльных в Пустозерск исторических раскольников: протопопа муромского Аввакума, симбирского Никифора, распопы Лазаря и старца Епифания. Из старинных же бумаг, сохранившихся в церковном архиве, более замечательной, сравнительно с другими, можно считать указ (1760 г.) архиепископа холмогорского и важеского Варсонофия, которым приказывалось разыскать попа, провинившегося в том, что он за пуд трески покрыл одного раскольника, освободивши его от исповеди и Св. Причастия. Архиерей приказал обрить ему за это полголовы и послать в Архангельский монастырь на вечную работу, с тем опять-таки, чтобы по прибытии его на место обрить ему там остальные полголовы и полбороды. Как видно по розыску, священник, испугавшись подобного решения, бежал и, как думают, в топозерские раскольничьи скиты. Вот все сохранившиеся в Ижме старинные бумаги!..

После двух неудачных попыток, наконец, обратился я к своим собеседникам с вопросом о тундре и, не допытываясь прав их на владение ею, произвел, однако же, заметное волнение. Они заговорили скоро, поминутно искоса взглядывая на меня теми недоверчивыми, подозрительными глазами, какими встречают всякого нежданного и незнакомого человека, явившегося врасплох посреди закулисных, семейных занятий, принявших форму давнишней законности и обыкновенно скрываемых от чужого глаза. Смущается и попавший не вовремя. Так было и с нами. Ижемцы долго еще толковали на своем наречии, которое для меня уже не могло быть не понятным. Смысл его казался уже достаточно подозрительным для того, чтобы, сообразив дело, припомнить преследовавшее меня до тех пор предостережение пустозерского старика, что «тундра у ижемцов давно тяжелым грехом лежит на совести».

Крайне сомнительными показались на ту пору и заискивающие ласки, и угощения, и уклончивость в ответах: ижемцы объявились мне не столько хитрыми, по занятиям и предостережениям хорошо знавших их, сколько простодушными и неумелыми до конца устоять в этом, все-таки замечательном проявлении развитого человека, а не полудикаря, полуоседлого зырянина, каковы проявления хитрости. Собеседники мои говорили немного и вдруг смолкли все, как бы выжидая решительного удара с моей стороны, раз уже на веку своем испытавши злоключение подобного рода и с той поры привыкши видеть во всяком новом лице своего врага непримиримого и заклятого. Некоторые оправдывают этим их скрытность, сильное поползновение к обману. Что же до меня, то сцена эта имела наталкивающие, побудительные значение и смысл. Всем, что довелось узнать об этом деле впоследствии, поспешу поделиться с читателями в следующей статье.

Теперь