В Турции Рудольф рыскал по базарам в поисках новых килимов, ювелирных украшений и бурнусов, которые он надевал по вечерам. Таская своих спутников по закоулкам маленьких портовых городков, он то и дело неожиданно останавливался и с наслаждением втягивал в себя воздух: «Пахнет, как дома, – говорил он, вспоминая мусульманскую еду и ароматы своей юности. – Здесь мои корни. Я чую их в воздухе, в земле».

Через две недели Рудольф и Роберт встретились с Джейн Херманн в Бодруме, на южном побережье Турции – в доме Ахмета и Мики Эртегюн, у которых также гостили декоратор Чесси Рэйнер, принцесса Ира Фюрстенберг и издатель Джордж Вайденфельд. Импозантный мужчина с завидным кругозором и широким спектром интересов, Вайденфельд беседовал с Рудольфом о «Евгении Онегине» Пушкина и романах Набокова. И в результате этих бесед у него сложилось о Нурееве впечатление как о человеке, «полагавшемся в своих суждениях на интуицию, но при этом обладавшем пытливым умом». Мика Эртегюн знала о связи Рудольфа и Роберта, но, наблюдая за гостями, усомнилась в прочности их отношений: «Рудольф не выглядел особо увлеченным или заинтересованным». Он проводил время, купаясь в море, ходя под парусом и встречаясь с бывшими проездом в городе знаменитостями – парфюмером Элен Роша и ее красивым бойфрендом Кимом д’Эстенвилем и дизайнером Оскаром де ла Рентой. Даже на отдыхе Рудольф продолжал самоутверждаться посредством «театрального» поведения. Глядя, как он после купания кутался в турецкий халат и наматывал себе на голову тюрбан, Мика Эртегюн не могла избавиться от ощущения, что рядом с ним все остальные «выглядели простыми селянами». Впрочем, по свидетельству Джейн Херманн, бездействовал Рудольф редко. Он предпочитал активный отдых. «Мне пришлось полазить по горам и побывать во множестве мест, потому что он хотел видеть все, – рассказывала она. – Сама я поленилась бы обходить все базары в Стамбуле и каждого торговца коврами. Но он умел тебя заинтересовать и располагать к себе людей».

Летние странствия привели их на виллу Рудольфа в Ла-Тюрби. К тому времени Херманн и Трейси начали действовать друг другу на нервы. Трейси, как и многие друзья Нуреева, находил Херманн грубой; раздражало его и ее собственническое отношение к Рудольфу. А Херманн возмущали привилегии, которыми пользовался Трейси на правах бойфренда Рудольфа – в частности, его участие в деловых встречах, касающихся «Метрополитен-оперы». Напряжение вылилось во взрыв через день после того, как Херманн позволила себе саркастическое замечание в адрес Рудольфа, а Трейси повторил его другу. Херманн впоследствии рассказывала: «Роберт чувствовал, что не нравился мне, потому что я предпочитала отделять мух от котлет. Рудольф же этого не делал никогда. Его представления о деловых встречах допускали присутствие на них любого, кто сидел за обеденным столом. Меня беспокоило, что Роберт был слишком хорошо посвящен в его дела. Да и не один Роберт, а и многие другие из окружения Рудольфа – Дус, Жанетт [Этеридж][281] и прочие. Я считала, что этим людям не следовало быть в курсе наших дискуссий по поводу Метрополитен-оперы или заходить в театр через служебный вход, когда им вздумается. Нельзя обсуждать дела театра с компанией балетоманов, которые потом используют их как тему для своих застольных бесед… Дус тоже сильно обиделась на меня, когда я сказала, что это ее не касается. Планировать сезон – большая и трудная работа, не терпящая вмешательства дилетантов».

Летний круиз по греческим островам только подогрел последнее увлечение Нуреева – его всепоглощающий интерес к лорду Байрону. Ведь мятежный лорд, известный своим «мрачным эгоизмом», должен был стать темой его первого оригинального балета для Парижской оперы, которой теперь руководила старая приятельница Рудольфа, Виолетт Верди. Своего «Манфреда» Нуреев положил на музыку одноименной симфонии Чайковского, вдохновленной той же поэмой. Подобно тому, как друг Чайковского, Балакирев, побудил композитора написать симфоническое произведение на сюжет байроновского «Манфреда», так и друг Нуреева виолончелист Мстислав Ростропович в 1977 году заинтриговал танцовщика идеей «превосходной новой роли». Выждав неделю, Ростропович открыл Рудольфу, что за роль он имел в виду; и эти слова прозвучали «как манна небесная», вспоминал Нуреев.

Байрон всецело завладел его воображением: перед тем как приступить к работе над новым балетом, Рудольф перечитал о нем все что мог. И ему очень нравилась музыка Чайковского. Но все же он долго колебался и размышлял, как лучше инсценировать такую метафизическую историю. На написание поэмы Байрона вдохновили дикая, первозданная красота альпийских пейзажей и пересказанный ему другом «Фауст» Гете. В итоге, как отметил Джон Персиваль, темой нуреевского балета стали не столько сюжет поэмы или жизнь Байрона, сколько «то, что принято называть “романтическим томлением духа” – обреченность на тоску, пылкость чувств и отчаяние, присущие искусству того периода».

В главной роли Рудольф увидел новый стимул для своего самовыражения, и вполне понятно, почему образы Манфреда и Байрона так сильно его привлекали. Манфред – еще один одинокий странник по жизни, «даром которого человечеству стал непобедимый личностный дух». Как и герои многих балетов Нуреева, он, под стать самому лорду Байрону, являет собой фигуру трагическую, раздираемую противоречивыми желаниями и терзаемую чувством вины. «Все дело в дуальности Байрона, – поведал Рудольф Флоре Луис из “Нью-Йорк таймс”. – Он показывает: сегодня вы упиваетесь славой, а завтра можете стяжать себе дурную репутацию и лишиться всех почестей. В нем уживались любовь и ненависть, все мыслимые противоречия. Он помогал своими деньгами грекам, но в своей жизни совершил немало низких и недостойных поступков, да и умер не героической смертью, а от простуды. Но в итоге он сделался символом объединения Греции, возвысившись в своем падении».

Балет стал еще одной работой Нуреева, отразившей его непреходящий интерес к столкновению между наивностью и искушенностью, небесной и земной любовью. Внутренний монолог его танца изобилует намеками на инцест и гомосексуальность, а сюжет – разнообразными персонажами, от монахов до горных духов. Поэт заново переживает события своей жизни, постоянно преследуя Астарту, своего духовного близнеца и музу – персонажа, ассоциируемого с сестрой Байрона. Самого поэта преследуют призраки возлюбленных и неуклонно множащиеся фигуры в черном – символы его вины. Нуреевский Поэт, как отметил один из критиков, «все время разрывается между распутством и идеалом, между черными мессами и поэзией; и все время странствует, из Англии в Швейцарию, Италию, Грецию, где, наконец, находит свое освобождение в смерти, оставляя зрителей бездыханными в мертвой тишине».

Бешеная энергетика роли доводила до изнеможения и самого Нуреева. Заговорившим о его «закате» критикам Рудольф ответил, взявшись за самую тяжелую, требовавшую наибольшего напряжения и усилий партию за всю свою карьеру. Партию, которая