Эффекты, созданные Каркано, были нарочито театральными, роскошными и «старосветскими», как будто он обустраивал Дворец дожей. На вешалке в прихожей висели шелковые жилеты и бархатные жакеты – костюмы из постановок Нуреева. Стены коридора были отделаны под «искусственное дерево», а пол выложен черно-белой «шахматной» плиткой, как в историческом замке. Главная гостиная представляла собой симфонию текстур и цветовых оттенков: японские оби из ярких шелков, кашемировые шали, тяжелые лоскутные занавеси, отобранные из нуреевской коллекции тканей XVIII и XIX веков, зеркально-позолоченный карниз, диваны, обтянутые золотистым генуэзским бархатом, стены, отделанные панелями, покрытыми испанской кожей XVII века и разрисованными птицами, белками и цветами. Богато украшены были даже две ванные комнаты: одна – с отделкой под мрамор, а другая зеленая с трафаретной росписью под золото. В обеих были установлены медные ванны и замысловатые латунные краны.

Пьер Берже воспринял эту квартиру как «фантазию Рудольфа о вещах, которых он никогда не имел и не видел в России». И как раз в этой квартире нашли наиболее яркое выражение разносторонние интересы Нуреева. Там были старинные карты и викторианский глобус высотою в 56 дюймов, архитектурные сценические декорации и гравюры на дереве со сценами из жизни актеров театра кабуки, рояли, орган и молоточные цимбалы, картины и эскизы с изображениями обнаженных мужчин. Именно эти картины, запечатлевшие мужскую натуру, больше всего запоминались гостям. Их было очень много и, со слов Лесли Карон, висели они «друг над другом; места на стенах для всех не хватало, так что часть картин хранилась за кушетками и под кроватями». Они отражали не только сексуальность Нуреева, но и его стремление танцовщика к воплощению совершенных форм. И все же некоторые посетители, включая Антуанетт Сибли, испытывали неловкость, сидя в столовой, «в которой, куда ни кинь взгляд, увидишь одну плоть. Как ни странно, в его спальне таких картин не было».

Приобретенная за триста пятьдесят тысяч долларов 4-комнатная квартира Нуреева в Нью-Йорке занимала пятый этаж «Дакоты» – впечатляющего викторианского здания, в котором жили многие знаменитости сценического мира. Этот фешенебельный дом находится на пересечении Сентрал-Парк-Вест и 72-й улицы, неподалеку от театра «Метрополитен-опера». По предложению Рудольфа, в «Дакоту» переселился и Трейси – из своей квартиры на третьем этаже в доме без лифта, которую он делил с одним фотографом. В «Дакоте» его соседями стали Леонард Бернстайн, Лорен Бэколл, Джон Леннон и Йоко Оно. Опасаясь, что его преподаватели в Школе американского балета пронюхают об улучшении его жилищных условий и он лишится стипендии, Трейси помалкивал о своих новых гламурных соседях в разговорах со сверстниками. «Мы точно не знали, какие отношения у него были с Нуреевым», – рассказывал один из соучеников Трейси. (Через пару лет, в 1981 году, друзья-любовники переехали в еще более роскошную, 7-комнатную квартиру на втором этаже, которую Рудольф купил за миллион восемьсот тысяч долларов.)

Трейси вполне мог существовать на свою месячную стипендию в двести долларов, которую ему платили в Школе американского балета. Пока Роберт оставался с Рудольфом, он не только не платил за жилье, но и не тратился на еду и авиабилеты. Если они были одни, счета оплачивал Рудольф, в других случаях Нуреев возлагал эту обязанность на кого-то другого. Они обедали с Баланчиным, Барышниковым и Жаклин Онассис, летом отправлялись в круизы по Средиземному морю, а в начале 1980-х годов встречали Новый год в шале Кристины Онассис и Ставроса Ниархоса в Санкт-Морице. Трейси был, естественно, возбужден открывшимся перед ним миром. И достаточно разумен, чтобы обратить себе на пользу новые знакомства и связи. Еще до окончания школы он танцевал с Нуреевым и Бостонским балетом сначала в «Сильфиде» (в 1980 году), а затем и в нуреевском «Дон Кихоте». Много выиграл он и от наставничества Рудольфа. В благодарность Трейси заботился о поддержании порядка в его квартире и организовывал для друга в Нью-Йорке светскую жизнь. Друзья Рудольфа вскоре привыкли к звонкам Роберта, который заранее извещал их о предстоящем приезде Нуреева и приглашал посмотреть его выступления. Это полностью устраивало Рудольфа, который «не желал тратить деньги на такие мелочи, как уборщицы и экономки», – рассказывала Наташа Харли; она частенько выступала в «Дакоте» в роли хозяйки дома, посылала туда свою уборщицу перед приездом Нуреева в Нью-Йорк и подготавливала вечеринки, которые он устраивал после выступлений.

Увы, при всей заботе, которую получал Нуреев, его собственная мать так и оставалась для артиста вне досягаемости. Несмотря на обращения британского премьер-министра Гарольда Вильсона и президента США Джимми Картера, Советы оставались глухи к критике за нарушение Хельсинкских соглашений о правах человека, в которых акцентировалась важность воссоединения разделенных семей. В свои семьдесят четыре года Фарида Нуреева страдала серьезным заболеванием глаз и, похоже, смирилась с тем, то уже никогда не увидит сына. «Фактически она простилась со мной», – признавал сам Рудольф.

Минуло почти двадцать лет со дня событий в Ле-Бурже, но клеймо «перебежчика» продолжало портить Рудольфу жизнь. В марте 1980 году Римская опера неожиданно отменила его запланированные выступления в «Лебедином озере», потому что выписанному из Большого театра хореографу Юрию Григоровичу Москва запретила работать с Нуреевым[284]. Но сам Рудольф был убежден: это президенту Картеру недоставало желания и воли (а вовсе не возможностей), чтобы договориться о приезде на Запад его родных. «Все, чего я хотел, – это чтобы они погостили у меня хоть несколько недель, – пожаловался он репортеру в апреле 1980 года. – Но гуманитарные проблемы, кажется, не способны проникнуть под кожу, а значит, и в мозги любого политика, включая мистера Картера».

Через три месяца Рудольфа удивил телефонный звонок. Его племянница Гюзель, дочь Розы, звонила из Мехико – на пути к нему. В последний раз Рудольф видел Гюзель девятнадцать лет назад, при отъезде из Ленинграда, когда Роза примчалась в аэропорт с одномесячным младенцем на руках. «Услышав мой голос, он был просто потрясен», – вспоминала Гюзель, вышедшая замуж за эквадорского студента, чтобы выбраться из Советского Союза. Рудольф сразу позвонил Наташе Харли. «У меня к тебе огромная просьба», – повторил он слова, уже множество раз звучавшие раньше. Его племянница собралась приехать в Нью-Йорк, и он ей дал телефонный номер Харли, объяснил артист. Гюзель не говорила по-английски. Не могла бы Наташа позаботиться о ней?

Рудольф тогда выступал в «Метрополитен-опере» с Берлинским балетом в «Идиоте», поставленном по мотивам одноименного романа Достоевского его другом из Кировского театра Валерием Пановым, эмигрировавшим из СССР. Нуреев сыграл князя Мышкина,