Донадони осторожно взял в руки серебряное блюдо, осмотрел; потом также поступил с отливавшим позолотой подсвечником:

– Как оцениваю? По высшему разряду! Если не ошибаюсь, и то, и другое работа фламандских мастеров, XVI век.

– Браво! – теперь уже почти громогласно повторил Конти. Лицо его сияло, словно не было с ним едва не ставшего роковым приключения. Он окончательно убедился, что рядом с ним сидит человек, которому он не только обязан жизнью, но и нужный для дела человек.

Грабежами французская армия стала промышлять с первого же дня вторжения в Россию. Прибывший в середине июня в Гродно вестфальский король Жером Бонапарт, брат Наполеона, разрешил своим солдатам открыто грабить горожан. Он требовал полмиллиона порций хлеба, говядины и водки. Маршал Даву в Могилёве приказал всем жителям печь французам хлеб, естественно, из своих запасов. Части корпуса Даву под командованием генерала Груши по дороге из Минска в Оршу ограбили все деревни, скосили и потравили все посевы. Забрали у населения лошадей.

Но одно дело реквизировать продовольствие и фураж для армии, другое – произведения искусства, монеты, слитки, утварь и прочие ценности. И очень скоро французы убедились, что в бедной, по их понятиям, России есть чем поживиться. Особенно, когда дело касалось церквей. Сам Бонапарт велел забирать золото, бриллианты, жемчуг, которые имелись в церквях. Войдя в Москву, он приказал даже снять позолоченный крест с купола Ивана Великого и вывезти все трофеи Кремля. Ими нагрузили 25 телег. Собственные обозы с добычей имели маршалы Даву, Мюрат, Ней, бригадный генерал Богарне. Французские солдаты также не были обделены. Каждый из них тащил в своём ранце драгоценности, ювелирные изделия, монеты. По свидетельству британского военного агента при русской армии Роберта Вильсона, французская армия была просто перегружена награбленным добром.

Самый большой грабёж выпал на долю Москвы. Он начался 3 сентября, на следующий день после входа в Москву, когда официально приказом было разрешено грабить город. Дочиста были разорены многие московские монастыри. Солдаты сдирали с икон серебряные оклады, собирали лампады, кресты; лики святых использовали, как мишени для стрельбы.

Священнослужители, посмевшие возразить, подвергались насилиям. Иеромонах Знаменского монастыря Павел и священник Георгиевского монастыря Иоанн Алексеев были убиты. Священника церкви Сорока Святых Петра Вельмянинова французы били прикладами, кололи штыками и саблями за то, что не отдал им ключи от храма. Всю ночь пролежал он на улице, истекая кровью, а утром проходивший мимо французский офицер милостиво пристрелил его.

Но даром захватчикам это всё не проходило. На территории внутренних губерний России наполеоновская армия столкнулась с активным сопротивлением мирного населения. Среди отрядов самообороны было немало церковнослужителей, которые являлись организаторами и руководителями крестьянских отрядов.

Маршал Удино тоже имел свой обоз с русскими трофеями. Но заниматься реквизированием Удино считал ниже своего достоинства. Поэтому всеми подобными делами ведал интендант корпуса полковник Конти, который, естественно, и себя не собирался обижать. Доверенное лицо самого генерала Дарю – главного интенданта наполеоновской армии, друг принца Богарне, Конти хорошо разбирался в ценностях, реквизировал их при первой же возможности, не сомневаясь, что всё ему сойдёт с рук.

Конти торопился и нервничал: вот-вот придёт приказ выступить корпусу на Петербург. Поэтому надо срочно провести разбор реквизированного, а точнее – награбленного, имущества и отправить наиболее ценное в обоз. И, в первую очередь, не к Удино, а в обоз к нему, Чезаре Конти.

На центральной площади Полоцка было большое скопление народа, в основном военных из Великой армии. В самом центре площади выделялся стоявший в окружении офицеров худощавый, с рыжеватыми бакенбардами человек в мундире маршала. Резкими движениями рук он сопровождал свои приказы подчинённым, покрикивая на них и при этом успевая глядеть в сторону дороги, которая вела на площадь. Маршал Удино ждал: во-первых, курьера от императора с приказом о начале выступления, а во-вторых, полковника Конти с реквизированными ценностями. Поэтому, когда показалась знакомая карета, Удино, отставив все дела, сам пошёл ей навстречу.

– Ну, мой милый Конти, я уж не надеялся увидеть вас живым, – признался он обнимая интенданта корпуса. – Что случилось? Где вы так долго?

Первым делом Конти поведал, о том, где он побывал и что привёз. Хотел пригласить Удино заглянуть в сундук с ценностями, но увидел скромно стоящего у дверей кареты Ярцева-Донадони и велел подойти.

– Вот, если бы не он, мы бы с вами, дорогой Удино, сейчас не беседовали.

Донадони, как и положено, тотчас представился, а Конти красочно, в словах расписал нападение разбойников и «подвиг» капитана (о вспышке «медвежьей болезни» он, естественно, промолчал).

Маршал Удино испытывающим взглядом посмотрел на Донадони:

– На таких, как вы, капитан, держится французская армия!

– Благодарю, мой маршал, – отозвался тот.

Конти пояснил:

– Он из корпуса Богарне, отстал от своих.

– Что так?

Конти глянул на своего спасителя, как бы намекая: «Тебе рассказывать». Тот понял. Кратко, но толково Ярцев пояснил деяния настоящего Донадони с момента вступления на русскую землю до момента неудавшейся реквизиции, блуждания впроголодь по лесу и нападения на карету, которую он едва отбил у разбойников. Удино, нахмурившись, слушал.

– Да-а…Ни в одной стране такого с нами не было. С этими лесными бандитами просто беда. Я отдал приказ расстреливать их на месте, – изрёк он и тут же спросил: – У вас есть просьбы, капитан?

– Только одна, мой маршал: поскорее вернуться на батарею.

Удино улыбался редко, но тут что-то наподобие улыбки обозначилось на его суровом лице с рыжими бакенбардами:

– Корпус Богарне ушёл далеко вперёд. Он сейчас в районе Смоленска.

В разговор вмешался Конти:

– Мой маршал, русские разбойники убили двух моих помощников. Если не возражаете, капитан Донадони пока останется при мне.

– Не возражаю. Только подлечитесь, капитан, вы же ранены.

Белорусский город Полоцк в июле 1812 года насчитывал 12 тысяч жителей, из которых было 3800 жидовских (еврейских) и 2500 католических семейств. До войны были и русские, но многие из них ушли с отступающей русской армией. Город представлял собой нечто, напоминавшее военный лагерь, но с городскими постройками. На улицах разжигали костры, варилась пища. Всюду сновали повозки с провиантом и боеприпасами; конский топот смешивался