чести сказать, Оттон поступил с нею куда лучше, чем Константин цесарь, ее крестный отец. Оттон дал, или пытался дать, ей именно то, что она просила – епископа, а с ним и возможность создания русской церкви, не ставя никаких условий и не требуя наград. В то время как греки епископа ей не дали, а прислали от щедрот только одного папаса[39], Ставракия, и возможность построить только одну церковь – Святой Софии, что теперь стоит на торжке, маленькая, деревянная, бедная внутри, лишь названием схожая с огромной, блистательной, почти как само царство небесное, царьградской Софией.

Святослав, уперев руки в бока, имел вид Перуна, который пока еще сдерживает гнев, но дальний гром уже раскатывает по краю неба. Среднего роста, голубоглазый, он лицом походил на мать, но приятность черт растворялась в суровом, решительном выражении – как сам Перун, он знать не желал никаких противоречий его воле. В двадцать пять лет, давно будучи женатым человеком и отцом, он не мог носить длинные волосы и косы, как юные воины, но все же заплетал одну-две небольшие косы в своих светлых полудлинных прядях, намекая на нерушимую связь с дружинным братством.

– Господину нашему Оттону известно, – начал отец Гримальд, – что на восток от земли ругов лежит обширная страна хазар. В той стране владыки исповедуют иудейскую веру, большая же часть их подданных – язычники, а еще приверженцы сарацинской веры. Волею Божию господин наш Оттон получил власть над державой франков и итальянцев, дабы установить прочный мир для всех христиан. Меч вручен ему Господом, дабы сокрушить им всех противников Христа и варваров…

Аббат, одетый в темно-зеленую шелковую камизию, был мужчиной зрелых лет, довольно высоким и плечистым, но сутулым, как будто его гнул к земле груз забот, с бледно-смуглой кожей и внушительными чертами безбородого лица. На крупном носу выделялась косточка, широкий лоб пересекли тонкие морщины. Эльге было странно видеть лицо столь зрелого человека полностью открытым, как у юного отрока, даже вспомнились скопцы, которых она немало видела при дворе Константина и Романа. И там они, неприятные русам, занимали порой весьма высокое положение. Но аббаты, кажется, не скопцы, у них нет только бороды, все прочее на месте… Вид у Гримальда был весьма решительный и даже суровый, глубоко посаженные карие глаза блестели из-под выступающих надбровных дуг. Желто-бурые мешки под глазами придавали ему нездоровый и угрюмый вид.

– Так ты мне войну привез? – оборвал его Святослав, с трудом дослушав до этого места.

Отец Гримальд владел славянским языком довольно свободно – глупо было бы слать проповедника, не способного донести смысл своих речей до слушателей, – но говорил медленно и для слуха киян не очень разборчиво. Не будучи христианином, Святослав понимал, что его-то Оттон заведомо считает врагом. И вот отец Гримальд сам заговорил о мече!

– Твой князь мне грозить вздумал? – с вызовом продолжал Святослав. – Ну так пусть приходит – я сам с ним переведаюсь, у кого меч покрепче. Вы – наши гости, я на вас руки не подниму, но как дойдет до дела, еще посмотрим, кто кого сокрушит!

– Погоди, княже, не гневайся! – вмешался Мистина, пока отец Гримальд, помрачнев, уяснял себе эту грозную речь. – Он, сдается мне, не про нас. К чему ты хазар упомянул, добрый человек?

– Господин наш Оттон поручил аббату Гримальду нести Христову веру в страну хазар, – спешно пояснил Рихер. – У вас, ваши светлости, он просит помощи, чтобы мы могли благополучно туда добраться. Ведь господину нашему ведомо, что путь туда долог и труден, и мало кто знает его хорошо.

– Так он хазар крестить хочет? – в изумлении воскликнул Мистина, и ропот того же изумления пробежал по всей гриднице, повторенный сотней голосов.

Потом послышались смешки. Кое-кто постучал пальцем возле лба: хозяева дома ли?

– Да вы рехнулись! – коротко и точно выразил общие чувства Святослав; он употребил такое слово, что Хельмо в недоумении взглянул на Торлейва, и тот живо подобрал другое, более приличное и понятное иноземцу.

Даже гнев князя прошел – на немцев он теперь смотрел как на умалишенных, которых следует пожалеть.

– Крестить хазар? – в недоумении повторила Эльга. – Но это…

Она даже не могла мысленно подобрать другого дела, столь же нелепого, трудного, опасного и при том обреченного на неуспех. Но, не в пример своему прямодушному сыну, не могла назвать в глаза безумцами устроителей и исполнителей этой затеи.

– Но ведь вельможи хазарские – веры жидинской! – воскликнул отец Ставракий, столь же изумленный. – О них сказал Господь: «Но кому уподоблю род сей?» Не вняли они проповеди ни Иоанна, ни самого Спасителя. Не плясали они от свирели, не рыдали от песен печальных. Никакому ловцу не дался в руки сей зверь неудоболовимый. Могли жидины уверовать и спастись, да не захотели. И вы желаете…

– Так велит нам Господь во имя спасения души, – величаво ответил отец Гримальд, видя, что гнев ругов оттеснен изумлением. – Тебе должно быть ведомо: «Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом, или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет»[40].

– Господь покорил власти императора народы и племена варварские ради вечного мира, – добавил диакон Теодор, со сладостью улыбаясь Эльге. – Бог держит защиту империи Римской, дабы она несла мир, покой и спасение во Господе.

Едва ли хоть кто-то в этой гриднице мог его понять. Разве что Эльга: пять лет назад в Константинополе она немало слышала о священной обязанности василевса, земного Христа, нести веру иным народам и тем самым подчинять их себе, объединяя их спасение с возрастанием своего могущества. Эта взаимная польза для земных дел и небесных, достигаемая христианскими владыками через давление, а язычниками – через подчинение, и составляла империю, как ее понимали в Константинополе и Риме. То же Константин цесарь пытался проделать и с нею, с Эльгой как воплощением Руси: крестив, подчинить. Но вышло у него только первое: приняв от крестного отца надежду на вечное спасение, княгиня русская Эльга отказалась отдать взамен свободу Руси, и Константин узнал об этом на другое же лето. Не требовалось большой мудрости, чтобы понять: не покорившись одному императору, земля Русская сделалась желанной добычей для другого. И это посольство, грамота с зеленой печатью, дорогие дары – это когти и зубы, которые «наияснейший император Оттон» пытается запустить в бочок жирной телки, какой представляется ему «Ругия».

Но – хазары?

Взгляд широко раскрытых смарагдовых глаз Эльги упал на Святослава. Осознав, к чему может идти дело, он несколько переменился в лице. Едва ли из этого выйдет толк, но