случаях Рихер шепотом подсказывал ему – то по-славянски, то по-саксонски. – Я, Оттон, милостью Бош-ш… шьей августейчший император римлян и франков, вместе с Оттоном[38], все-уп-равляю-шшей бошш… шественной волею сделанный славным королем, нашим сыном, вашим светлостям, Хелене, королеве Ругии – вечного в Господе спасения, а сыну ее Святославу – всяческого блага…

Как и все в палате, Эльга напряженно вслушивалась, но почти ничего не разбирала из витиевато сплетенных, непривычных словес, неуверенно произнесенных. Но одно слово – самое важное – она уловила.

– Им-ператор? – Удивленная Эльга наклонилась с троноса, боясь, что и дальше ничего не поймет, если ей не разъяснят. – Что это?

– Император романорум эт франкорум, – любезно подтвердил Рихер. – Сие есть «василевс», «цесарь» или же «август» на языке римлян.

– Василевс? – повторил Святослав. – С каких это пор? Давно ли?

Уж не держат ли его тут за дурака? Оттона русы знали как короля восточных франков. При всей своей славе победителя врагов внешних и внутренних, завоевателя и покорителя земель, он все же был равен прочим независимым правителям соседей: других франков, славян восточных и западных, варягов и угров. А тут вдруг – василевс!

– Все разъяснится, если вашим светлостям будет угодно дослушать! – Рихер поклонился.

И Хельмо продолжил:

– Этим письмом сообщаем, что второго февраля девятьсот шестьдесят второго года от Воплощения Господня папа Иоанн в храме Святого Петра, что в Риме, помазал меня и венчал императорской короной. Будучи убеждены, что распространение веры Господней идет на пользу и укрепление нашей державы, стремимся мы содействовать ему всеми средствами, коими располагаем. Посему направляем к вам аббата Гримальда с его спутниками, дабы помогли вы ему добраться до земель лежащих на востоке языческих народов и обратить их к Богу. Просим вас во имя всемогущего Бога и вечного спасения содействовать успеху сего дела. Заверил своей собственной подписью и приказал сделать оттиск нашей печати. В год после Рождения Господа девятьсот шестьдесят второй, в пятый год индикта, в марте месяце, в двенадцатый день этого месяца, в год правления непобедимейшего императора Оттона двадцать седьмой написано это письмо.

– Прошу удостоверить подпись господина Оттона, наияснейшего императора, – добавил Рихер, опустив грамоту, – а также эрцканцлера господина Бруно, герцога Лотарингии и архиепископа Кельнского.

Острогляд, Одульв и Торлейв – те трое, кто был послами от Эльги к Оттону, – подошли и внимательно осмотрели нижнюю часть свитка. На широкой полосе разместилось несколько подписей разнообразными литерами, но сильнее всего притягивала взгляд подпись самого Оттона в самой середине. Это была не обычная буквенная запись, а знак вроде составной руны: крест, на концах вертикальной черты – маленькие ромбики, а по бокам к нему приросли как бы две буквы «Т». «На воротца похоже, я помню», – шепнул Торлейву деловито нахмуренный Острогляд. Знак этот резко выделялся своей крупной, резкой, уверенной основательностью среди мелких, тонких, вьющихся и стелящихся латинских литер, даже неграмотному давая понять – это след королевской руки. Справа от него частоколом шла еще какая-то подпись, а потом – большая круглая печать зеленого воска с изображением самого Оттона – грозного мужа в короне, в плаще, застегнутом на правом плече, с жезлом в руке.

Святослав, не дожидаясь, пока грамоту поднесут и ему, подошел и тоже поглядел, раздвинув бояр. Хмурился: при всем старании он мог бы извлечь из этих записей не больше, чем из птичьих следов на песке – вернее, меньше. Глядел ревниво: этот грозный тевтонец, в упор глазевший на него из кружка зеленого воска, теперь звался императором – василевсом, августом, стал ровней греческим цесарям и хазарскому кагану. Даже в восковом оттиске сурового бородатого лика Святославу ясно виделось высокомерие и вызов. И невольно он ответил ему взглядом с тем же вызовом.

Глава 6

Передав Торлейву грамоту, послы попросили разрешения поднести Оттоновы дары. Были здесь и шелковые одежды для Святослава, и золотые украшения для Брани и Прияславы, и роскошное, украшенное цветными рисунками Евангелие для Эльги – тоже на латинском языке, как отметил Торлейв, глянув на раскрытые перед изумленной княгиней листы тонкого, отлично выделанного пергамента. Поневоле вытаращив глаза, она рассматривала многоцветные изображения толпы, перед которой какие-то святые держали речи – их отличал от прочих нарисованный над головой золотой круг – каких-то отроков с мечами, благословляющего Христа, самого небесного Бога в окружении ангелов с испуганными и сосредоточенными лицами… Слабо зная священные предания, она не могла по рисункам угадать, что на них изображено, и отложила это до времени, когда отец Ставракий ей растолкует.

Святослав на свои дары едва взглянул – оружия Оттон ему дарить не будет, а еще пара цветных кафтанов его волновала мало. Куда больше он хотел знать о коронации, и Рихер весьма красочно поведал о поездке Оттона с королевой Адельхайд в Рим, где ее также короновали как соправительницу мужа. Так значит, Оттон добился своего – хотя бы римский папа, глава западного христианства, признал его равным Роману августу и превосходящим всех прочих владык. Новость была важная и отчасти тревожная; думая об этом, Эльга и Святослав часто переглядывались, будто спрашивали друг друга: ты слышишь? Казалось бы, где мы и где Рим? Никто не ждал от Оттона прямой угрозы для Руси, но не просто так ведь он прислал сюда послов. Объявив о своем новом достоинстве, он тем самым притязает на влияние, хотя бы духовное, не менее чем семейство из Мега Палатиона, из чьих рук получила крещение сама Эльга.

Об этом-то влиянии и шла речь во второй части грамоты.

– Я слышала что-то о приведении к Христовой вере иных народов, – Эльга указала на грамоту в руках Хельмо, – но что господин Оттон хотел этим сказать? Какие народы он намерен обратить к Богу?

Она слегка хмурилась, скрывая беспокойство. Двух лет не прошло, как Оттон присылал в Киев епископа Адальберта, чтобы обратить к Богу самих русов. И пусть Эльга просила его об этом, римский епископ в Киеве оказался не ко двору, и ему пришлось спешно отправиться восвояси. Отношения Эльги и Оттона сделались не то чтобы враждебными, но неопределенными. Она сама понимала, что поступила некрасиво, хоть и не по своей вине. А тот, с кем она так обошлась, теперь взирал на нее сверху вниз, скрыв обиду в блеске высшего достоинства, какое только могут дать смертные на земле. Не раз Эльга думала, что такое вероломство, коварство, как его поймут немцы, может Оттона разгневать. Но зачем он теперь прислал аббата? Не на смену же Адальберту? Да и аббат пожиже епископа будет.

А ведь, по