— Вик пытается достучаться до вас. Передаёт, что срочно.

— Свяжись с ним, пока мы будем верх зачищать. Прими информацию, передашь мне, как закончим.

— Это что ж я, наверх не пойду? — загрустил Джейсон. — Опять без меня вся веселуха!

— Разговорчики, — одёрнул я его, но потом смягчился: — Ты ещё молод, нарубишь ещё укропа…

— Угу, — пробурчал он нам вслед. — С моим-то счастьем. А ну как бандеры возьмут и сдадутся, от этих гнид любой подлости можно ожидать…

На лестнице мне под ноги шмыгнула крыса. С ума сойти, четырнадцатый этаж, от здания один скелет остался, а крысы шастают. Наверху гуляет ветер; верхние этажи снесло напрочь, о том, что раньше дом был высоким, только груды мусора свидетельствуют. И из-за них открывают по нам огонь.

К счастью, мы готовы к этому, а противников всего четверо. Зачищаем быстро и жестоко. Последним я добиваю сухопарого седого вояку, мельком замечая на его ладони с кинжалом, которым он пытался не то ударить меня, не то сблокировать мой удар, чертовски знакомую наколку — крылатый меч среди облаков и три буквы — ДРА.

Шурави.

Сучья война. Можно сколько угодно считать бандеровцев демонами — они даже хуже, чем демоны, правда. Нелюди, выродки, чудовища… но когда-то эти чудовища были нашими братьями, и не только по крови. И тот человек, чьё тело сейчас вздрагивает у моих ног в последних предсмертных конвульсиях, когда-то, возможно, прикрывал мою спину.

Бача… мой брат Каин.

* * *

Сергей Степаныч Шорников, простой участковый, по своему происхождению был обычным «левобережником», но, что называется, пошёл против системы и после службы в рядах Советской армии (не где-нибудь, а в ГСВГ) вступил в ряды советской милиции. Одному Богу известно, как ему это удалось при наличии двух родных братьев, один из которых сидел третий срок, а второй хоть и попал на зону лишь разок, но сразу после отсидки ухитрился «словить перо» во время какой-то разборки и почивал на городском кладбище. Тем не менее такая родня хоть и не помешала Степанычу примерить погоны милиционера, но сразу поставила жирный крест на его карьере. Вот уже четверть века Степаныч числился участковым одного из самых проблемных районов города, а поскольку краснопёрых на Левобережье традиционно не любили и текучка кадров была невероятной, майор Шорников cтал и швец, и жнец, и на дуде игрец, подменяя тех, чья должность оказывалась вакантна.

Комнаты для свиданий, какие показывают в фильмах, в городском СИЗО, куда меня перевели, конечно же, не имелось; вместо этого был изолятор, или камера расширения. Сюда складировали лишних, если постояльцев в СИЗО становилось сильно больше нормы; здесь содержались подследственные, нуждавшиеся в усиленной охране. Если комната пустовала, там могли устраивать свидания, в основном с адвокатами или должностными лицами УВД.

Сергей Степанович сидел напротив, глядя тоскливым взглядом карих глаз, и укорял меня:

— Эх, Санечка… говорил я тебе, допрыгаешься! Красивой жизни захотелось?

— Мне просто жить хотелось, Степаныч, — признался я. — Жить, а не выживать. Не гробить печень сивухой, не стоять в очереди за «Докторской», которую так называют потому, что после неё докторов вызывать надо. Жить…

— Знаешь, как часто я такое слышу? — спросил он устало. — Только слышу почему-то не на курорте в Пицунде, а в таких вот местах. Эх, Санечка…

— Вы зачем пришли? — зло спросил я. — Позлорадствовать? Ну, злорадствуйте. Вам же не занесли, как Порфирьеву, вот вы…

— Я бы не взял, — тихо проговорил Степаныч. — Порфирьев — да, взял, у него своих, таких, как ты, двое: пацан в армии служит, на Чукотке, и девочка седьмой класс заканчивает. И ему, наверно, тоже хочется, чтобы они, как ты говоришь, жили. Да и не такой он гад, Пётр Фёдорович. Мог бы вообще ничего мне не говорить, я бы не обратил внимания на сводку, мало ли, кого там замели. А он мне позвонил и говорит: ты, мол, Вагнера знаешь? Так ему тут светит сто восемь, часть вторая, и обстоятельства там такие, что по высшей планке выпишут. Сказал и трубку повесил, а звонил, между прочим, из автомата.

Я молчал. Что это значит, было понятно. Те, чьих деточек я «приголубил», думали, что они купили Порфирьева со всеми потрохами. Эх, коммунисты, комсомольцы — какая же у них была крепкая вера в то, что любого человека можно купить! Лицемеры…

Степаныч тоже молчал, словно чего-то от меня ожидая. Я встал и прошёлся по камере:

— Ладно. Пусть так. Но мне-то что с того? Это может как-то изменить то, что… то…

— Твою судьбу? — подсказал Степаныч. Я кивнул. — Представь себе, может. Не все двери можно наглухо закрыть, если дверей много, какую-то ненароком и забудешь. Есть один вариант.

Я сел напротив него, подаваясь вперёд. Неужели можно как-то избежать несправедливого с точки зрения моей совести приговора? Если да, то я согласен, и не важно, о чём речь.

— Ты ведь военнообязанный, — напомнил Степаныч. — И служить тебе уже скоро. У меня знакомый военком в нашем военкомате, сестра моей жены замужем за его двоюродным братом. Он, военком наш, выпишет тебе повестку…

— Призыв в армию не даёт отсрочку по судебным вопросам. — Забрезжившая на горизонте надежда стала таять, как снеговик по весне. — Сам над этим думал. Если бы все подследственные могли вместо отсидки уйти в армию…

Степаныч жестом остановил меня, но заговорил не сразу.

— Послушай, сынок, — сказал он, и его кадык неестественно вздрогнул, словно он пытался проглотить что-то застрявшее в горле, — ты напишешь заявление. Прямо сейчас. Ты попросишь отправить тебя выполнять интернациональный долг в Демократическую Республику Афганистан.

Может быть, кто-то другой бы испугался. В Афганистане шла настоящая война, там гибли наши ребята. Каждый месяц в город привозили цинковые гробы, а затем на кладбищах появлялись свежие могилы; спустя некоторое время на этих могилах возникали памятники, бедные или богатые, но с совершенно одинаковыми надписями: «Погиб при исполнении интернационального долга».

А порой, реже, но от этого не легче, возвращались живые: без руки, без ноги; порой без обеих ног, без глаз или с обгоревшим лицом. Пока их селили в закрытом интернате здесь же, на Левобережье. Там обитал, например, страшный десантник Борода; нижняя часть лица у него обгорела до кости, нос тоже отгорел и провалился. Бороде обещали операцию в Москве, но пока он ждал своей очереди, слоняясь по городу с лицом, замотанным платком, как у ковбоя из фильма, а если хотел напугать кого-то, просто приоткрывал низ лица…

(Пластики он так и не дождался, умер в ту же зиму от