— Это все ваших рук дело! Теперь я в этом уверена! — с какой-то необъяснимой радостью в голосе воскликнула она — Вы убили моего мужа! Убили, правда ведь? Я уверена, что убили, так убейте же и меня!

— Да не трогал я вашего мужа! Его здесь нет, понимаете?

— Вы же сами говорили, что сейчас все такие как мы с вами!

— Я предположил лишь, я не совсем уверен в этом. Откуда мне в самом деле знать? Другое дело почему мы вообще стали такими, вы помните что-нибудь?

— Я помню только то, что жизнь была прекрасна и для этого ничего не нужно было делать. Я спокойно себе валялась на диване и ничего не делала, дышала, смотрела куда-то и совершенно ни о чем не думала.

— Так может быть именно поэтому мы такие, как думаете?

— Сильно сомневаюсь, будь это так нас бы наверняка предупредили, уж кто-нибудь да сказал бы, что подобный режим вреден для организма.

— Да, пожалуй, вы правы.

Мы поужинали небольшой частью ноги Петра Александровича, и я без всяких церемоний приступил к осуществлению своего давнишнего замысла касательно Елены Викторовны. Она была во сто крат омерзительнее чем я себе мог тогда представить, и если несколько дней назад факт этот казался бы мне выигрышным и воображение мое лишь сильнее бы горячилось от одного представления об этом уродстве, то сейчас мне было все-таки немного стыдно. А вдруг кто-то и в самом деле смотрит и будет после смеяться надо мной, мол как тебе не было зазорно с этакой свиньей-то. Но я вдруг представил себе человека, который мог все это подстроить и мне стали понятны мотивы автора этой пьесы. Он именно этого и хотел, и сейчас верно наблюдает за мной через щелочку в стене и сгорает от нетерпения в ожидании начала. И хоть я завидовал его возможностям, на его месте я поступил бы так же, а может и того хуже. В наш просвещенный век достоинством является способность ставить себя на место другого и отметая всякое пристрастие в рассуждении (ну это было тогда, когда еще возникала такая необходимость) попытаться понять человека. “Кто знает, быть может на месте этого человека, страдающего от галлюцинаций, и я бы не пошел лечиться. Вот он говорит же о том, что осознавал весь вред таких ведений, но ему было совестно обратиться за помощью к врачу и взамен этого он решил выбросить в окно своего сына. Вот и я бы на его месте быть может так же поступил!”. Уже более не мучаясь никакими вопросами, и более стараясь угодить похоти вымышленного мною наблюдателя, набросился я на Елену Викторовну, подобно дикому зверю.

Моей соседке не было никакого дела до действий над нею совершаемых, мне даже кажется, что вся ситуация в целом её совсем не волновала. Единственным, что еще может представляло для неё хоть какую-то ценность, было осознание того, что её, невзирая на состояние в каком она находилась, возжелал мужчина и что он ею овладел, какой бы гадостью все это не могло показаться со стороны.

— Вы точно не убивали моего мужа? — спросила она, когда все это закончилось.

— Я его не убивал, вашего мужа здесь нет.

— Как вы думаете, он ушел? — её голос дрожал.

— Я в этом уверен.

Елена Викторовна зарыдала. Месиво её лица тряслось, дряблые щеки её касались румяного атласа щек манекена, оставляя на них влажные следы.

— Он смог, — проговорила она с силой, слезы душили её — а я не могу.

XIV

— Да, что вы Елена Викторовна, честное слово, как об этом только говорить можно. Прекращайте эти глупости, взрослый же человек. Хватит, ну что за ерунда! Ха-ха-ха, полноте, полноте Елена Викторовна, что вы в самом деле говорите. Даже если бы я и был на это способен, то не смог бы ничего сделать, потому как меж нами ничего значительного не произошло. Вы же должны это понимать. Полный ноль Елена Викторовна, полный! Ничего между нами не было, вы ведь и сами это знаете, — хихикая отвечал я на просьбы моей соседки, убить её. Она либо замолкала на время, либо продолжала умолять меня, что совершенно меня не трогало, я хотел, чтобы она страдала. Но так ли это в действительности? Я ничего не мог разобрать, голос её все время был каким-то однообразным, по лицу, размытому донельзя волнами обвисшей кожи, нельзя было понять, что она испытывает в данную минуту.

В этом существе более не было никакой тяги к жизни, оно готово было умереть тут же, могло бы и жить, если бы это ни к чему его не обязывало. Елена Викторовна не могла смириться с мыслью о том, что жизнь может быть страданием, что она вообще хоть что-то из себя представлять может. Она вышла из небытия и встретилась лицом к лицу с действительностью, которая во всем, в каждом незначительном пункте отвергала её жизнь, клеймила её как ложь и предлагала этой женщине нечто, чего она никак не могла принять. Нагромождение карикатур рухнуло, рассыпалось и исчезло, а Елена Викторовна осталась совсем одна, немощная и убогая, брошенная мужем и истязаемая мной.

— Вы уверены, что не убивали Петра Александровича? — спросила она спустя долгое время.

— Я не убивал его, — ответил я, представляя, как части её мужа вываливаются из окна.

Нащупай сустав, соединяющий кости и режь по нему, он значительно мягче. Иногда приходится покрутить рукой, соединение костей довольно-таки причудливо, напрямик резать не станешь, но в том нет ничего страшного и мучительного. Другое дело нащупать сустав под толстыми слоями кожи, это весьма и весьма затруднительно.

Она лежала, растекшись по полу, а я залезал на неё. Она пыхтела, ей было тяжело дышать из-за веса моего тела, взгроможденного на её тушу, но она даже не жаловалась, быть может надеялась задохнуться, думала, что я задушу её. Но все быстро заканчивалось, как у птиц или некоторых животных, я скатывался на пол рядом с ней и задыхаясь, смотрел в потолок, весь затянутой паутиной. Паук сидит в углу и ждет, когда ниточка дернется, когда кто-то угодит в его ловушку. С завидной проворностью засеменит он своими