от этого анализа. Выходило так, что чем омерзительнее было то, что я делал с этой женщиной, тем сильнее во мне было ощущение протеста. Я нарушал запреты, срывал оковы, совершал небольшую революцию в этой самой комнатке. Вот она свобода! Вот о чем говорил тот человечек из воспоминаний. Но я жить хочу, и свиньей ни за что не стану. Всех оборочу в свиней, а сам человеком останусь. Так-то!

— Вы здесь? — сползло с потолка дрожащее слово моей соседки.

— Да, — буркнул я недовольно, мне бы еще помечтать, а тут приходится разговаривать — Елена Викторовна, это вы?

— Да, — ее голос задрожал — я не знаю, не знаю. Нет, это не я. Не я! Нет!

И вновь все заполнилось её рыданиями и воплями, редкими членораздельными восклицаниями и практически беспрестанным мычанием.

— Знаете, я тоже далеко не красавец, — выговорил я громко, чтобы она наверняка меня услышала — очнулся как верно и вы, с ощущением дикого страха, ни слова сказать не могу, ни рукой пошевелить, одним словом ничего. Немота и неподвижность. Я даже знаете ли думать в начале не мог, все слова растерял и мысль все не выстраивалась никак.

Всхлипывания стихли. Она слушала меня и постепенно успокаивалась, осознание того, что у нас с ней общее горе, благотворно влияло на Елену Викторовну, и она мало-помалу отходила от ужаса пробуждения.

— Верно, сейчас все такими стали, — продолжал я, в надежде заслужить её расположение — я как в себя пришел, то думал, что никого и нет, один на всем свете остался. Так страшно мне и одиноко было, а теперь вот вы появились, и кажется мне, что еще многие спят и вот-вот проснуться.

— Почему же вы до сих пор не поднялись ко мне? — спросила она уже довольно-таки ровным голосом.

— Я не смог, — ответил я и почему-то засмеялся — ноги еще не держат, но думаю, совсем скоро все изменится.

Я не стал говорить, что входная дверь в мою квартиру скорее всего заблокирована полностью, что замок поломан и выйти я не смогу, чтобы не расстраивать её.

— А сколько этажей в нашем доме? — спросил я о том, что первое пришло в голову.

— Ах, я не помню, даже не знаю на котором живу я, — выпалила она на одном дыхании — ни номера квартиры не помню, ничего. Вот скажите, была ли я замужем? — бросила она и не дав мне и слова сказать, тут же продолжила — Вот и я не знаю, вам то простительно, если вы не знаете, вы и не должны. А вот я! Я-то должна помнить есть у меня муж или нет! А я ничего не помню, совершенно, будто только жить начала и до этого дня со мной ничего не происходило, да и меня не было. Ничего не было, тьма и пустота, и из них как-то я выпросталась, с таким вот гаденьким ощущением того, что раньше что-то было. Скажите мне, было что-то или я заблуждаюсь? Вы вот помните что-нибудь?

Я рассказал ей историю о девушке в синем платье, сильно её исковеркав. В этой новой истории, жертвой был я, а она была точной моей копией. С одной лишь разницей, в груди этой воображаемой мегеры билось безумное и смелое сердце, и в моей повести она чуть ли на людей с ножницами не бросалась, когда те её чем-то раздражали. Я же был тщедушным трусом, способным лишь на мелкие пакости.

— А история-то дрянь, — задумчиво проговорила Елена Викторовна, выслушав меня и тут же добавила с какой-то холодной насмешливостью в голосе — да вы Дмитрий Васильевич самый обыкновенный слизняк! Уж я очень надеюсь, что поблизости со мной кто-то спит и вот-вот проснется, от вас и помощи то небось никакой не дождешься.

— Ну и черт с вами! Когда буду уходить, обязательно постучу в вашу дверь и попрощаюсь.

— Вы только стучите как можно тише, а то еще кулачок себе расшибете и разрыдаетесь. Неловко как-то получится, вы рыдаете, а я смеюсь.

Я промолчал. Вот так мы и отказались друг от друга, и из-за чего? Как я мог так ошибиться! А сказал бы так как все есть и сразу бы её в себя влюбил. Эх, черт! Но ничего, она еще узнает каков Дмитрий Астахов!

Мысли об обладании Еленой Викторовной снова закружили мне голову. Я ненавидел её всею душой и мечты мои становились более изощренными, мрачнели и скатывались в одно бесконечное издевательство и извращение. И я знал, что если раньше мне не хватило бы смелости для свершения всех этих фантазий, то сейчас было самое подходящее время. Мир погрузился в сон, и люди словно кроткие младенцы, закрыв глаза и головы на пух подушечный сложив, едва дышащие, всем телом ослабели и лишь один я в этом сонме спящих жив!

XII

Она молчала. И хотел бы я обратиться к ней, но знал, что тем самым еще ниже упаду в её глазах, да и ответа, как пить дать, никакого не последует. Я был чужим, ненужным, лишним, и таким жалким. Как же она верно интересно крутит в своем воображении мою никчемную фигурку. Подхватила её, подняла в воздух и болтает в разные стороны, резко-резко, до хруста в моих костях. Я же извиваюсь, послушный воле её движений и все как-то виновато улыбаюсь, будто перед кем-то извиняюсь за то, что мне нравится эта мука.

Как бы мне выбраться отсюда? Пожевать что ли ботинок? Аппетита нет совсем. Я рассмеялся, громко-громко и как-то жутковато, с неуместно-длинными паузами.

— Чего это вы там? — недовольно проворчала Елена Викторовна.

— Аппетита нет совсем, и я говорю это, когда речь идет о самом обыкновенном башмаке!

— Что-что? Я не совсем вас понимаю.

— Господи прости! Валяюсь я в прихожей и самого себя спрашиваю: “Не пожевать ли мне ботинок?” и тут же отвечаю “Аппетита нет совсем”! Представляете, аппетита нет?! Вы когда-нибудь пробовали ботинки?

— Нет, и мне право совершенно не хочется.

— А придется, еще как придется.

Снова тишина. А если через окно? Как-нибудь этак по карнизу подняться, или по водостоку? Эх,