вера, трусость одна. Но раньше я и об этом бы не подумал, тогда-то любая вещь, которую я сейчас пакостью называю (заискивая неизвестно перед кем в надежде на снисхождение) была для меня самой обыденной. Не совершая ни добрых, ни злых поступков, я плыл по жизни среди явлений, совершавшихся без моего участия. Я был никем, и нынешнее состояние моего тела, не более чем отражение копошащейся в грязи, отвратительно извивающейся души моей.

До слуха моего донесся стон. Я испугался, башмак вывалился у меня из рук и встретившись с полом, громко хлопнул. И снова стон. Подобного я ранее не слышал, ничего более причудливого природа на свет еще не производила. Казалось, что будь это возможным, чтобы животное (допустим корова) испытав сугубо-человеческую боль, издало бы вопль от этой боли, по животному заревело, то именно так бы это все и звучало.

Он не смолкал, откуда-то сверху, капля за каплей в мою отвратительную квартиру затекало море чьих-то страданий. Елена Викторовна? Но она ведь говорила со мной, перед тем как уйти, и я не слышал, чтобы она вернулась назад. Кто это?

Я вслушивался, чтобы понять, хотя бы приблизительно, кому мог принадлежать этот стон. Это отвлекало от мыслей, ранее мучивших меня и как-то заглушало чувство голода. Все то же животное, нечеловеческий стон. Хлюпающая грязь, шипение, журчание, все что угодно, но человека я в этих звуках различить не мог. Но я был абсолютно уверен в том, что какофония эта сыграна одним из моих соседей. Быть может то был муж Елены Викторовны. Тогда же почему она бросила его и не вернулась? Она явно сошла с ума, ты же разговаривал с ней, помнишь разговор с этой помешанной?

Вдруг громкий свист, словно поставленный на плиту чайник вскипел и начал истерично предупреждать об этом всех присутствующих в квартире. Неизвестный, на время переместившийся в мою квартиру, заполнив её пронзительным и протяжным звуком, вернулся к себе, и я услышал, как кто-то, разместившись на обратной стороне моего потолка стал тяжело и громко дышать. Этот некто, словно спасенный утопающий, выволоченный на берег торопливо сипел, жадно проглатывая воздух.

Совершенно новый звук. Будто бы хотели сказать что-то, но слышен лишь дрейфующий по волнам, созданным мелодикой каждой отдельной буквы, хрип. Неизвестный откашлялся, чтобы прочистить горло. И снова. Да-да, я уже начинаю разбирать слова! Как же верно страшно сейчас моему соседу сверху, я бы боялся, умер бы со страха, от осознания непроходимости этой немоты. Это человек! Я слышу хрипловатое, спасительное “Помогите”. Теперь нас двое, и мне уже не так страшно.

Я подтянулся и схватившись за дверную ручку с остервенением стал дергать её. “Сейчас, сейчас, подождите! Я иду!” — кричал я во всю глотку, чтобы хоть как-то успокоить того неизвестного сверху. Черт, закрыто!

Перекатившись поближе к вешалке, я ухватился за пальто и с громким хрустом (порвалась подкладка) стянул его. Ну где же вы?! — хрипело неизвестное. Сейчас! Сейчас! Ключ оказался в кармане. Странно было вновь держать этот предмет, руки, отвыкшие от всякой работы тряслись, все выскальзывало, выскакивало, летело ко всем чертям! Я вставил его в замочную скважину и стал крутить. Заело! Где вы?! Бегу!

Локоть, на который я опирался все это время, заскользил и пошел куда-то в сторону, меня потянуло вниз. Бесполезно, все это уже не имеет никакого смысла, — промелькнуло в голове. Я лежал в прихожей, держа в руке осколок ключа, другая его часть была в замке. Мне не выбраться отсюда.

— Где же вы? Почему вы молчите? — услышал я отчетливо женский голос.

Женщина!

Не говоря более ни слова (я и так обнадежил бедняжку, но ничего для неё не сделал) стал я колотить в дверь. Если бы только встать, то под тяжестью моего тела она бы поддалась и открылась, а так ничего не выйдет. Господи! А Елена Викторовна, настоящая красавица. Как же мне этого не хватало, как мне этого не хватает! А если она еще и беспомощна. Но как же открыть эту чертову дверь?

XI

Но нет, все это бесполезно, мне не выбраться. Я умру здесь, она у себя и все, ничего более не будет. Лишь бы это произошло одновременно, а то не сладко придется оставшемуся. Хоть бы я умер первым!

Тьфу ты! Глупости какие, надобно прийти в себя. Я даже на ноги подняться не смог, еще нет в них той силы, необходимой для этого. Но встану, обязательно встану!

А что если она безобразна? Да какая к черту разница?! Она — женщина, большего и не требуется. Может мы одни в целом мире. Мы и крысы.

— Я отвратительна! — услышал я громкий выкрик сверху, сразу же захлебнувшийся в волнах истошных рыданий.

И я, — подумалось мне, но это уже не имело никакого значения. Люди в общем-то далеко не так приятны, как об этом принято говорить. Бьющиеся в бешеных конвульсиях жизни органы, запеленатые в упругую кожу, кое-где прикрытые костьми да какая-то нелепая шерсть у кого по всему телу, у кого местами, торчащими клочками.

Я представлял, как наблюдаю за этим со стороны. Две мерзкие гусеницы, одна на другой, едва заметные движения, толчки, возня. Человеческое желе дрожит, глянцем переливается, складки кожи ходят то в одном, то в другом направлении, по кругу, то и вовсе без всякой траектории. Как же это омерзительно! Но невозможно оторваться, воображением и телом тянет к этому, всеми помыслами, каждый вдох и выдох за одну лишь возможность представлять себе это. Во многом способствовали и всхлипывания Елены Викторовны, они все усугубляли, дополняли эту мерзкую картину полутонами насилия и принуждения. Она задыхается под весом моего тела. Лицо и без того уродливое стало еще страшнее, синее и жуткое, смотрит на меня рыбьими глазами своими. Прикасаясь к её коже, я чувствую холод.

И чем дольше я думал об этом, тем удовольствие мое от этих мыслей становилось более насыщенным. От каждого нового нюанса этой фантазии, приходящего мне в голову, по телу пробегали мурашки, словно бы кто-то касался моей кожи губами. Тысячи и тысячи поцелуев. Наслаждаясь этим видением, которое в любое мгновение могло стать явью, я параллельно разбирал все это по частям и впадал в экстаз