Всегда ли кожа француза была такой бледной?

Его губы что, фиолетовые?

Не рвота ли это в уголке рта?

Дышит ли он?

Задавая себе последний вопрос, Аббас наклоняется к Дю Лезу и, вдыхая кислый запах, понимает, что нет.

Аббас отшатывается от кровати, натыкаясь на приставной столик. На столе лежит лист бумаги, придавленный чашкой с водой. На бумаге несколько строк, написанных по-французски. Аббас может прочитать только три последних слова, буквы которых совпадают с теми, что он вырезал на мехах.

L. Du Leze.

Записка.

Он ненавидит записки.

В глазах темнеет. Покалывает все тело, онемевшее от осознания. Ложка была не случайно – Дю Лез себя отравил.

Не задумываясь, Аббас берет чашку с приставного столика и выливает воду на лицо француза. Ничего. Он с размаха бьет его по щекам. Еще раз, ничего. Однажды он стал свидетелем, как при подобных обстоятельствах такие пощечины получил Душа, а когда это не помогло разбудить Душу, лежавшего замертво под навесом бетельной лавки, продавец бетеля – грузный парень, разъяренный тем, что Душа принес смерть на его порог, – встал на колени, уперся костяшками пальцев в грудь умирающего и начал совершать круговые движения кулаком. Как продавец бетеля догадался это сделать, для Аббаса осталось загадкой, но это сейчас и неважно, взобравшись на кровать, он делает то же самое, давя костяшками в грудь француза, нащупывая жизнь в легких, требуя, чтобы тело делало свою работу. Дю Лез не реагирует. Аббас выплескивает в кулак всю свою ярость, проклиная, и молясь, и извиняясь, и молотя костяшками до тех пор, пока ему не начинает казаться – только казаться – что он слышит слабый отголосок стона.

* * *

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Аббас.

Поморщившись, Дю Лез трогает грудь.

– Как будто в легких жидкое тесто.

Аббас поглаживает костяшки пальцев, опухшие, все еще вибрирующие. Сейчас они в гостиной. После долгого пребывания на полу Дю Лез позволил помочь ему сесть на стул. Он сильно хромал, дыхание насквозь пропитано рвотой, а внутри этого запаха – кунжут. Нехотя он поведал Аббасу свой план, рассказал, что слышал о биби, которая покончила с собой, приняв большое количество опиума вместе с несколькими ложками кунжутного масла. Сколько опиума, он не знал. Слышал только, что она ела опиум как сыр, кусочек за кусочком. Сделав то же самое, он задремал.

Сейчас Дю Лез сидит на диване, руки лежат ладонями вниз на подушках. Аббас провалился в кресло.

– Я сейчас на все готов ради куска деревенского хлеба, – Дю Лез мечтательно смотрит вперед. – Теплого, с маслом.

– Сахаб, почему мы говорим о хлебе?

Желудок Дю Леза издает бурлящий звук.

– Вот почему. Никогда бы не подумал, что смерть так возбуждает аппетит.

Когда Аббас не отвечает, Дю Лез осторожно добавляет: – Должно быть, я представлял собой то еще зрелище.

Аббас бросает на него тяжелый взгляд.

– Хорошо, но кто сказал тебе вернуться сюда? Я сказал тебе идти домой, разве не так?

– Если бы я пошел домой, ты бы уже был в аду!

Аббас замолкает. Он намеревался спасти душу своего учителя – да, это было бы благородным поводом вмешаться. Но гложет другая мысль: затаенный гнев, возмущение, которые он почувствовал, когда увидел Дю Леза, записку, когда все понял. Нет, его героизм не остался не затронутым корыстью. Дю Лез – его учитель. А также билет в светлое будущее.

– Неужели ты никогда не думал об этом? – спросил наконец Дю Лез.

– Не я себе дал жизнь, не мне ее и забирать.

– Это не ответ.

Аббас пытается представить, что хочет покончить с жизнью.

– Если бы я мог, я бы жил вечно.

Дю Лез усмехается, прижимает ладонь к грудине.

– Кошмар, – говорит он, хотя Аббас не уверен, имеет ли он в виду боль или перспективу бессмертия.

– Ты попробуешь сделать это снова, Сахаб?

Дю Лез слушает свое дыхание, как воздух входит и выходит, несмотря на все предпринятые им недавно усилия. Он смотрит на Аббаса и видит мальчика, который не хочет знать правду, не хочет слышать, что Люсьен понятия не имеет, что он будет делать через пять дней или пять минут и не затащит ли отчаяние его опять на вершину холма Хироди, чтобы сбросить наконец вниз. Аббас хмурится, как ребенок. Надутая верхняя губа. Он не поймет.

– Нет, – говорит Дю Лез. – Не буду.

Проблеск совести – эти слова могут быть ложью. Или правдой. Кто знает?

Аббас выдыхает и садится обратно. Они слушают кваканье лягушек. Снаружи, вне пределов их видимости и слышимости, из пруда появляется черепаха и, схватив за ногу цаплю, утаскивает ее в воду: событие, которое доносится для них лишь легким всплеском.

Шрирангапаттана, Майсур, 1798–1799

1

Тихим зимним утром, окутанным туманом, мать Аббаса подает ему чашку кофе и сообщает, что ему пора жениться.

Кофе затекает в нос, глаза слезятся.

– Плакать по этому поводу не обязательно, – говорит мать.

Он отвечает, что слишком молод. Уже за двадцать, напоминает она.

– А как же мое ученичество у Мусы Сахаба? – говорит он. – Я только начал!

Мать вздыхает. (На самом деле, на такие темы должен говорить ее муж, но, по ее мнению, у него вечная проблема: он всеми способами избегает серьезных разговоров.)

– Сын мой, – говорит она с мягкой настойчивостью в голосе, – чему ты такому учишься, что требует от тебя перестать жить? И куда это обучение приведет тебя, когда Муса вернется к своему народу?

В ответ Аббас описывает будущее, в котором он завершает свое ученичество у Дю Леза и становится лучшим часовщиком во всем Майсуре, а возможно, даже на субконтиненте. В этом будущем каждый город гордится часовой башней, в каждом кармане лежат часы. Помимо часов Аббас будет делать механизмы собственного изобретения; поговаривают даже, что Типу создаст Министерство технического развития и пожалует Аббасу соответствующий титул. (Слухи, но тем не менее.) Как Аббас может переехать домой и жениться в такой критический момент?

Мать впитывает все это, прищурив глаза, и наконец спрашивает:

– У тебя кто-то есть?

– Конечно нет.

– Аббас, – твердо переспрашивает мать. Но он настаивает, что никого нет.

Правда – во всяком случае, о его будущем – заключается в том, что Типу Султан, похоже, потерял интерес к механизмам. Первые несколько месяцев после презентации Аббаса и Дю Леза время от времени приглашали поиграть на «Музыкальном тигре». Дю Лез даже выучил четыре новые мелодии. Какие счастливые были дни, как полны волнениями, желанием угодить! Но Типу редко выражал удовольствие. Он просто