«С чего это вам пришло в голову?»

«Ну, – как ни в чем не бывало, ответил Баланчин, – просто он подходит на эту роль».

Баланчин имел в виду роль Клеонта – находчивого молодого человека, который выступает в разных обличьях (портного, учителя танцев, учителя фехтования, турка), чтобы добиться руки своей возлюбленной у ее честолюбивого отца, мсье Журдена, буржуа, вознамерившегося сделаться дворянином. На роль Люси, возлюбленной Клеонта, Баланчин отобрал Патрисию МакБрайд, на роль мсье Журдена – Жан-Пьера Бонфу, а в кордебалет – студентов Школы американского балета.

«Я давно хотел станцевать в комическом балете, – сказал Нуреев в интервью “Нью-Йорк таймс”. – И это подвигло мистера Баланчина создать такой балет для меня». Это также подвигло мистера Баланчина дать в нем Рудольфу главную роль. Учитывая историю их прежних взаимоотношений, политику хореографа, избегавшего звезд, и то, что оба были величайшими фигурами в балете XX века, союз Баланчина и Нуреева неминуемо вызвал удивление и интерес. «Он такой же, как и все остальные, – не преминул подчеркнуть Баланчин. – У нас одна мать. Мы воспитаны Мариинкой». Хотя, по воспоминанию бывшей танцовщицы «Нью-Йорк сити балле», а на тот момент артдиректора Цюрихского балета Патрисии Нири, Рудольф считал балет «даром Божьим».

Репетиции «Мещанина» начались в феврале 1979 года, премьеру назначили на 8 апреля. Какие бы па ни задавал Нурееву Баланчин, Рудольф всегда старался усложнить свой танцевальный рисунок за счет дополнительных элементов, в частности двойных ассамбле. Он всячески стремился доказать, что в состоянии выполнить задачи любой сложности. Но его силы уже убывали: элевация уменьшилась, позвоночник утратил гибкость, а плие – мягкость, хотя вращения все еще удавались артисту на славу. «Это должно выглядеть просто, – однажды поправил его Баланчин, – как шутка». Но Рудольфу очень хотелось произвести впечатление на хореографа. Тем более, что предыдущим летом к труппе «Нью-Йорк сити балле» в дерзновенном порыве примкнул Барышников. «Я хотел бы стать инструментом в его чудесных руках», – сказал тогда он.

Как ни странно, новый балет Баланчин создал не для Барышникова, а для Нуреева. И все же Рудольф завидовал их отношениям и язвительно комментировал их в разговорах с Питером Мартинсом. «Он все время роптал на Баланчина, что тот не берет его под свое крыло, – рассказывал Мартинс. – А я обычно говорил ему: “Вы будете танцевать за семьсот долларов в неделю? Именно столько получаю я”. (Барышников тоже согласился на обычное жалованье танцовщика «Нью-Йорк сити балле».) Баланчин не только отрабатывал с Барышниковым несколько крупных ролей, включая партию в «Аполлоне», но и по-отечески заботился о Михаиле вне театра. Он регулярно приглашал его обедать к себе домой, где они могли часами беседовать о еде и женщинах или делиться воспоминаниями о России. Баланчин «заменил мне отца», признался позднее Барышников[274].

А Рудольф, естественно, предполагал: если «Мещанин» пройдет с успехом в Нью-Йоркской опере, то Баланчин пригласит его танцевать в нем, а возможно, и в других балетах своей труппы. «Баланчин понимал, что Рудольф был настроен серьезно, – вспоминал Мартинс, – но говорил не о его танце, а о самом Рудольфе как о вещи». Пренебрежение Баланчина к Нурееву выразилось в ответе, который он дал Мартинсу, когда последний попросил повысить ему жалованье. Мартинс хотел купить себе новую квартиру. «Тебе она не нужна», – заявил ему Баланчин. А когда Мартинс стал настаивать, хореограф усмехнулся: «Хочешь быть богатым, как Нуреев? У него вилла в Монте-Карло, дом в Лондоне. И ничего, кроме проблем. За всем этим имуществом кто-то должен присматривать. Тебе и студии хватит. Когда у тебя нет проблем, ты можешь танцевать. Тебе не стоит становиться таким, как Нуреев».

Зная, что у Баланчина после сердечного приступа, случившегося годом ранее, пошатнулось здоровье, Рудольф проявлял к нему в студии особую заботу и внимание. И просил почаще делать перерывы в работе, но Баланчин отказывался отдыхать, а Луиджи каждый день приносил ему из русской чайной борщ или куриный суп. «Может, вы все-таки пойдете домой, полежите, отдохнете или покушаете?» – спросил его как-то Рудольф после длительной репетиции и примерки костюмов. «Нет, нет и нет! Не пойду я домой, – ответил Баланчин. – Зайду куда-нибудь, выпью водки». Иногда, чтобы заставить хореографа присесть хоть ненадолго, Рудольф притворялся, будто сам нуждался в дополнительной тренировке. «Мистер Баланчин, – говорил он, – мне нужно еще позаниматься». (И, похоже, Баланчин, ему верил; «Он так медленно все разучивает», – жаловался он Барбаре Хорган.)

Между собой Нуреев и Баланчин говорили по-русски, хотя Рудольфу такое общение давалось нелегко. «Я уже привык думать по-английски, – признавался он. – Мой английский не так уж хорош, но русский и вовсе плох. Впрочем, мы отлично понимали друг друга». Увы, по свидетельству Сьюзен Хэндл, помогавшей Баланчину ставить «Мещанина», их взаимоотношения были совсем не простыми. И не только Баланчин постоянно спрашивал ее мнение о Нурееве, но и Рудольф хотел знать, что думал о нем хореограф.

Поскольку оба выросли с любовью к музыке, Рудольфу было интересно понаблюдать воочию за подходом сочинителя танцев к музыкальному сопровождению. Его поразило и увлекло то, как Баланчин распределял шаги на счет музыки для па-де-де. Сначала хореограф просил пианиста сыграть последние такты фрагмента. «Потом он выбирал позу или иную комбинацию движений для концовки па-де-де, но это было только предварительной прикидкой, так как потом он просил: «А теперь сыграйте кульминацию перед концовкой». Баланчин работал в обратном направлении, анализируя и определяя момент, с которого мелодический и танцевальный рисунки должны были выстраиваться по восходящей линии. Нащупав кульминацию, с которой музыка меняла свою тональность, балетмейстер говорил: «А теперь займемся хореографией».

Увы, в скором времени участившиеся приступы стенокардии вынудили Баланчина оставить работу над балетом; к великому разочарованию Рудольфа, он попросил поставить для него несколько танцев Джерома Роббинса и Питера Мартинса. Но, по свидетельству Хэндл, Роббинса «Мещанин» совершенно не интересовал, и репетиции стали крайне «напряженными». Не горел большим желанием и Мартинс, до тех пор поставивший только один балет. «Рудольф ждет вас, – сказал он Баланчину, – а вместо этого появлюсь я. Так не должно быть».

«Но так будет, – ответил Баланчин. – Ты сделаешь это, дорогой».

«И я пошел работать, – рассказывал Мартинс. – Помнится, Рудольф явно хотел меня убить, но сдержался. Он делал то, что я просил, но всегда предлагал что-то еще. “Вы хотите так? А можно еще и так”. Но все это говорилось с юмором, потому что мы оба понимали: работу над балетом надо закончить». Перед премьерой Баланчин вернулся отшлифовывать хореографию.

При всей индивидуальности, яркости и живости, которую Рудольф привнес в свою комическую роль, балет не стяжал успеха ни у критиков, ни