представляет фарисеев только как враждебных, а когда он хочет сообщить о самой яростной вспышке неверия, об обвинении в союзе с дьяволом, ему приходится вызывать для этого соответствующих людей из Иерусалима — если не считать всего этого, что он сам сделал лишь позднее, то пророчества о галилейских городах были бы слабыми и перегруженными в любом случае и в любой ситуации, если бы их произнес Иисус. Только неуверенный в себе дух и человек, не умеющий отстаивать свое достоинство, способен произносить проклятия и горе в адрес того круга, в котором ему не удалось найти вход и успех для своей эффективности. Человек — а если бы он был, так сказать, самим Богом — только выдал бы раздраженное недовольство и чрезмерную измену, если бы захотел дать волю тонко обманутым ожиданиям подобным горестным возгласом. Поговорка появилась только тогда, когда еврейский народ уже давно порвал с новым принципом, а города, прославленные как место деятельности Иисуса, стояли и выглядели так, словно Господь никогда не жил и не творил в их стенах. Если бы это изречение возникло у Иисуса, то оно было бы лишь выражением раздражения, направленного на случайный, частный момент; но, возникнув позже и признанное нами как таковое, оно лишь развивает свою всеобщность, поскольку теперь это, с одной стороны, суждение о еврейском народе в целом и его отношении к христианскому принципу, а с другой — символическое восклицание, относящееся ко всем, кто не принимает предложенного спасения. Высказывания такого рода возникают только в общине, которая закладывает в них сознание их авторитетности, обоснованности и оправданности.

Человек, помогающий выразить осознание своего оправдания в общине, не обязан в творческий момент осознавать общность этого фона, и он никак не осознает ее, если как автор истории переносит общее чувство в высказывание отдельного человека, даже в высказывание об отдельных местах, с которыми этот человек был в контакте, или только выражает его в таком высказывании. Именно Лука говорил от имени общины, тот же самый Лука, который первым написал другое изречение, противоположное этому, изречение об Иерусалиме, который не хотел признать любовь Господа. Только Лука сделал местом чудесного кормления Вифсаиду, но откуда он взял название местности под названием Хоразин, о которой ни Апостол, ни Иосиф ничего не знают, скажут нам богословы. Они скажут, что много-много лет название этого места жило в памяти общины вместе с изречением Иисуса: пусть так! Кто знает, по какой случайной географической особенности, по какой ошибке или каким другим путем Лука пришел к этому названию! Во всяком случае, он хотел соединить два названия, потому что Фрус и Сидон должны были быть выставлены на позор неверующим иудейским городам.

Матфей добавляет еще несколько изречений (ст. 25-30). Но когда он говорит в начале: «тогда Иисус дал ответ», мы даже не хотим утверждать, что он наконец-то заметил, что передает изречения, не имеющие никакого отношения к предполагаемому случаю, ибо если бы он сформировал этот новый подход для этой цели, чтобы указать на особую независимость последующих изречений, он, конечно, не стал бы представлять изречения как ответ, не сообщив, что кто-то пришел с вопросом. Все легко разрешается, если мы обратимся к писанию Луки, которое сам Матфей имел в виду в тот момент, и увидим, что два изречения, которые пишет Матфей С. 11, 25 — 27, должны быть восклицанием Иисуса, которое Он сделал по случаю возвращения и отношения семидесяти Лк. 10, 21-22. Матфей, как он читает у Луки, не может воспользоваться этим случаем, когда Иисус «в тот же час восскорбел духом и воскликнул», поскольку в этот момент он не может ничего сказать ни о возвращении учеников, ни о семидесяти, а оказывается в совершенно иной ситуации; Тем не менее, он не может удержаться от того, чтобы не охарактеризовать восклицание Иисуса как таковое, а именно как спровоцированное, и поэтому прибегает к формуле «Иисус дал ответ», которая мотивируется исключительно в контексте чужого Писания. И «действительно, — говорит де Ветте, — в изречении Мф. 11, 25 явно говорится об успехе, который имела отправка семидесяти, так что Лука заслуживает предпочтения». Если же мы заметим, что в рассказе о том, какой прием нашло их учение, семьдесят человек вообще ничего не сообщают, то Шлейермахер отвечает: «Конечно, они рассказали о привязанности ничтожных и о неблагоприятном настроении уважаемых людей. Но дела настолько плохи, что «семьдесят» не только ничего не сообщают о настроении народа, но и ни слова не говорят о проповеди Евангелия; ведь если им нечего сообщить Господу, кроме известия о том, что «и» бесы им подвластны, то ясно, что они говорят только о чудесной деятельности и сообщают в качестве важнейшего результата своего путешествия лишь то, что «и» одержимость, как и другие болезни и туманы, ими исцелена».

Послушаем сначала первую половину изречения (Лук. 10, 22. Мф. 11, 25, 26): «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты скрыл сие от мудрых и разумных и открыл младенцам!». Говорят, что это размышление возникло, когда Семьдесят вернулись из путешествия, в котором они не испытали ничего более значительного, чем то, что «и» демоны были им подчинены, из путешествия, которое они никогда не совершали, поскольку сами они никогда не существовали как эти Семьдесят? Это размышление относится к опыту общины и является вариацией на тему, которую Марк (C. 2, 17.) развил в изречении о праведниках и грешниках.

Не чем иным, как позднейшей рефлексией о власти Сына, о Его отношении к Отцу и о принципе откровения, который никто не может взять от себя, но может получить только от Сына, в Котором открывается Отец, не чем иным, как позднейшей догматической рефлексией, о которой Марк до сих пор ничего не знает, является и изречение: «Все предано Мне Отцом Моим. И никто не знает, кто есть Сын, кроме Отца, и кто есть Отец, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть это».

Продолжая размышлять, но уже в другом направлении, Матфей продолжает: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я дам вам покой. Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим. Ибо иго Мое кротко, и бремя Мое легко». Матфей имеет в виду следующий отрывок, в котором он хочет представить Господа как Искупителя, требующего и проявляющего сострадание и милосердие, как высшего и богоугодного, противостоящего строгим требованиям и игу врага и в конце концов проявляющего себя в своем поведении как тот, о