В исторической перспективе это зона этногенеза северной группы русских (новгородцев, псковичей, затем – поморов, потомков новгородских переселенцев на дальний северо-восток, в пространство Русского Севера от Онежского озера и Белого моря до Вятки и Северного Урала). Одновременно северо-западная окраина Верхней Руси, вдоль побережий Финского залива, Ладожского и Онежского озер, выступает в Средневековье как очаг этногенеза ряда прибалтийско-финских народов – води, ижоры, карел, вепсов, в начальных веках русской истории на страницах летописи при описании событий IX–X столетий на месте этих народов размещены другие этнонимы – чудь, весь, меря.

Именно эти летописные финские племена вместе со словенами и кривичами становятся объектом «варяжской дани» в первой половине IX в., организуют «изгнание варягов», а затем «призвание князей» 862 г., когда «Рюрик с братьями» возглавил этот своеобразный славяно-финский межплеменной союз и княжеская династия с дружиной скандинавского происхождения объединили вокруг себя межплеменную элиту, выступающую с этого времени под названием «русь».

Чудь, весь, меря – первые финно-угорские контактеры славян в Восточной Европе, достаточно неопределенно соотносятся с позднейшими финскими народностями. Меря, видимо, в Х – ХІІ вв. безостаточно растворилась в среде славян, составив субстрат русского населения Волго-Окского междуречья и Ярославско-Костромского Поволжья. Весь, выступающая в европейских и восточных источниках в VI–XI вв. как весьма заметный этнос на северо-востоке Восточной Европы, на пути с Волги в «Бьярмию» (Пермь) к просторам будущего Русского Севера, вероятно, оставила прямых потомков в виде современного народа вепсов (в Юго-Восточной Карелии, на востоке Ленинградской и северо-западе Вологодской областей). Чудь в средневековых русских (новгородских и псковских) летописях в XII–XV вв. обозначает чаще всего ближайших западных соседей, эстонцев, живущих за Чудским озером. В то же время название «чудь», производное «чухари, чухны» и пр., и в летописной, и в фольклорной традиции применяется как к другим финским этносам (води, ижоре, вепсам, нередко и в качестве самоназваний), так и в целом к неславянскому, в основном финноязычному населению Приладожья, Обонежья, Русского Севера, Приуралья, Сибири. По-видимому, слово «чудь» было первым этнонимом, под которым славяне узнали своих финноязычных северных соседей, в дальнейшем перенося его при первичном знакомстве и на другие родственные финно-угорские народы Севера.

Эти же летописные этнонимы в латинизированной форме – thiudos, vas, merens, mordens, *micsaris (?) – выступают в западноевропейских источниках V–VI вв. (при описании событий IV в.) как имена обитателей территории вдоль Балтийско-Волжского пути – чудь, весь, меря, мордва, *мещера (?) (Иордан, 1960: 89, Getica, 116–117). Собирательное имя thiudos при этом идентифицируется с общегерманским и древнесеверным thjod – «вооруженный народ, войско, ополчение»: так, древнейшее название Швеции – Svitjod – дословно означало «народ свеев» (Лебедев, 1985: 65). Форма этнонима, возможно, свидетельствует о достаточно ранних германо-финских контактах, по крайней мере, на том уровне, когда исходное tjod могло стать базой для этнонимов по противоположным окраинам «прагерманского» и «окологерманского» ареала, таких как *teut/teutoni/teutschen/Deutschen (немцы) и thjod/hiudos/чудь (финны, в собирательном значении), то есть не позднее чем в первой половине – середине I тыс., в период, непосредственно предшествующий славяно-финским контактам второй половины того же тысячелетия (VI–IX вв.). Вполне вероятна связь «архетипа» этого этнонима с именем древнегерманского бога Победы Тю, Тюр викингов или Тиу (Зиу), Туистон (бог-творец, создатель людей) античной эпохи.

Археологические данные, полученные в последние годы, позволяют наметить пути сравнительно ранних контактов в германо-финском пограничье на крайнем востоке Скандобалтики. Серия «импортов» IV–VI вв., в основном из случайных находок, а иногда – разрушенных погребений (фибула с о-ва Тютерс, стеклянная и бронзовая посуда римского времени из разрушенного погребения по обряду сожжения (?) в Курголово, боевой топор из болота в Глумицах, вестготско-римский однолезвийный меч из «длинного кургана» в Турово), очерчивает трассу от островов «Архипелага восточной части Финского залива» (острова Гогланд, Тютерсы, Соммерс, Лавенсаари, Сескар) в Лужскую губу, устье Луги и вверх по реке, в Верхнее Полужье и к Западному Приильменью.

Лужский путь с северо-запада на юго-восток рассекает также и зону начального славяно-финского контакта, а от Приильменья прямым продолжением его выступает Серегерьский путь в том же направлении с северо-запада на юго-восток, в зону древнего балто-финского и прабалто-славянско-финского пограничья. Очевидно, использование этой трассы Северо-Запад – Юго-Восток со времени оформления осуществлялось в обоих направлениях движения, и если с севера он открывал дорогу в лесную зону Восточной Европы для германцев (скандинавов), то с юга он точно так же определял пути продвижения славян в земли финских аборигенов края, к побережью Финского залива Балтики.

Эта трасса выступает в том же историческом ряду европейских магистралей Скандинавии и Восточной Европы, что и первичный Янтарный путь по Висле на Дунай, соединивший в I в. Скандинавию с Римской империей, затем Неманско-Днепровский путь из Самбии (восточная часть того же «Янтарного края») в Среднее Поднепровье славянской Киевщины и, наконец, более северная, Даугаво-Западнодвинская «ветвь» Пути из варяг в греки.

Лужско-Серегерьская трасса от Финского залива к Русской равнине за Валдаем, от Балтики – в Волго-Окское междуречье в Средневековье Московской Руси будет закреплена Ивангородской «государевой дорогой» с низовьев Наровы – на Новгород (а с Новгорода – на Москву) в XVI–XVII вв. (Селин, 1996), а в Новое время историческим преемником ее станет трасса Санкт-Петербург – Москва, сначала в виде шоссе для «Путешествия из Петербурга в Москву», а потом – Николаевской (Октябрьской) железной дороги, обеспечивающей коммуникации в том же историческом направлении с северо-запада на юго-восток (прямое продолжение этой линии Петербург – Москва выводит на Великий шелковый путь евроазиатской Великой степи, к низовьям Волги, Астрахани – преемнице хазарского Итиля, и этот выход был реализован в XVI в. Московской Русью Ивана Грозного).

В начальный период «лужская трасса» должна рассматриваться в более широком контексте распространения некоего «среднеевропейского импульса» IV–V вв. на северо-запад Восточной Европы. Исследованиями последних лет выявлено достаточно широкое распространение всех категорий вещей, характерных для европейских культур римского времени в северной (псково-боровичской, псково-вологодской, псковской) группе культуры длинных курганов (Каргопольцев, 1997).

Население этой культуры на территории Верхней Руси использовало те же типы и формы вооружения – однолезвийные мечи – саксы, двушипные дротики-ангоны, боевые топоры-франциски, круглые щиты с железными умбонами, конскую сбрую, носило те же кожаные пояса с рифлеными металлическими пряжками, фибулы «римских типов», разнообразные подвески, «вещи с эмалями», что и их современники в «варварском мире» германских племен пограничья Римской империи.

Этот импульс, представленный, главным образом, в культуре длинных курганов, ряд исследователей рассматривает как следы «первой волны» славянского расселения на Северо-Западе (Седов, 1987; Носов, 1974, 1982). Однако достаточно оснований рассматривать этот импульс не как свидетельство прямого славянского (с юга) либо германского (с севера) проникновения, но как внутрикультурные изменения в местной среде финноязычного населения «предкурганной культуры», составившего подоснову культуры северных длинных курганов