Шрифт:
Закладка:
Бонифаций восседал на белоснежном иноходце, покрытом попоной из кипрских перьев, с короной Св. Сильвестра на голове, облаченный в торжественные папские одежды. По обеим сторонам от него ехали одетые в красное два вассальных короля, Карл и Карл Мартелл[26] держа под уздцы лошадь папы (X, V, 3)[27].
Роскошь кортежа Бонифация разительно контрастировала с процессией, которая за пару месяцев до того сопровождала его предшественника. Бедный Целестин V (Пьетро да Морроне из Молизе) направлялся принять пастырское служение верхом на осле в одеяниях отшельника. Как водится, он не задержался надолго на троне Святого Петра, что регулярно происходило с теми из пап, кто намеревался блюсти смирение и бедность, дабы приблизиться к евангельским заветам. Целестин вынужден был отречься (совершив, по словам Данте, «великий отказ», Ад, III, 59–60). Позже, с большой долей вероятности, он был убит по приказу Бонифация VIII. Папа Каэтани — полная его противоположность: уверенный в себе, надменный, спесивый, не гнушающийся преступлениями и подтасовками во имя собственной выгоды. Так, именно он придумал объявить 1300 год Святым Юбилейным годом, что в итоге и стало его самым значимым успехом на ватиканском престоле. Вновь обратимся к Грегоровиусу:
Прилив паломников был беспримерный. Рим день и ночь представлял зрелище армии входящих и выходящих богомольцев. Наблюдатель этой знаменательной сцены, поместившись на каком-нибудь высоком месте в городе, мог видеть, как с юга и севера, с востока и запада по старинным римским дорогам шли, как во время переселения народов, толпы людей, а смешавшись с ними, он был бы в затруднении определить их отечество. Шли итальянцы, провансальцы, французы, венгерцы, славяне, немцы, испанцы, даже англичане. Италия предоставила странникам свободу движения по дорогам и установила Божий мир. Они приходили в плащах пилигримов или в национальных одеждах своих стран; они передвигались пешком, верхом или на телегах, на которых рядом с пожитками везли усталых и больных путников; встречались столетние старики, сопровождаемые внуками, и юноши, которые, как Эней, несли в Рим на плечах отца или мать. Они говорили на разных языках, но пели молитвенные песнопения на едином языке церкви, и их страстные стремления имели одну и ту же цель. Когда в освященной солнцем дали показывался им темный лес башен священного города, они поднимали радостный крик «Рим, Рим!», как мореплаватели, открывавшие после долгого путешествия выступающую из моря землю (X, VI, 1)[28].
Юбилей не только укрепил позиции и престиж Бонифация — он помог этому предприимчивому человеку до отказа набить деньгами свои карманы. Хронисты той эпохи подсчитали, что приток паломников составил два миллиона человек. Давка была такова, сообщает один из них, что «нередко я видел мужчин и женщин, растоптанных толпой, да и мне самому пару раз с трудом удалось избежать этой участи». Данте тоже наблюдал Рим в те дни, поэтому вовсе не случайно зачин его поэмы хронологически приходится на пасхальную неделю 1300 года. Грегоровиус отмечает:
В эти дни он [Бонифаций] мог в излишестве чувствовать такую полноту божеской власти, как едва ли какой-нибудь из бывших до него пап. Он занимал высший престол Западной Европы, украшенный добычей, взятой у империи; он был «наместником Бога» на земле, догматическим верховным главой мира, державшим в своих руках ключи благословения и погибели; он видел тысячи людей, приходящих издалека к его трону и повергающихся перед ним в прах, как перед высшим существом. Он не видал только королей. Кроме Карла Мартелла, ни один монарх не явился в Рим, чтобы в качестве верующего получить отпущение грехов (X, VI, 1)[29].
Логично предположить, что вопиющее отсутствие сильных мира сего обеспокоило Бонифация. Нам не суждено узнать, отдавал ли преисполненный гордости понтифик себе отчет в том, что за три года до окончания своего понтификата и своей жизни взлелеянный им юбилей стал апогеем папства и началом его упадка. Смерть папы прервала не только его существование, но и целую эпоху истории престола Святого Петра. Грегоровиус рассказывает нам о том, что конец Бонифация был страшным:
Дни, которые несчастный старик прожил в Ватикане, были сверх всякой меры ужасны. Скорбь о совершенном над ним насилии, чувство бессилия, недоверие, страх, мщение. Одиночество и отсутствие друзей волновали его страдающую душу… Рассказывали, что он заперся у себя в комнате, отказывался от пищи, впал в неистовство, бился головой об стену и наконец был найден мертвым на своей постели… Он стремился к цели, которая стала уже фантастической; он был последним папой, столь же смело высказавшим идею миродержавной иерархии, как Григорий VII и Иннокентий III. Но Бонифаций VIII был только бледной тенью этих пап: он никогда не совершал ничего великого, и высокий полет его стремлений вместо удивления возбуждает лишь ироничную улыбку (X, VI, 3)[30].
Сделав необходимое отступление о Бонифации, вернемся к Установлению Константина. Невзирая на существование оппозиции в кругах курии и зачастую беспристрастное использование документа, голоса о его возможной подложности раздаются все громче и все настойчивее. Хор критических голосов слышен и со стороны тех, кто, не опровергая достоверность завещанного, утверждает, что прибыль и барыши от своего доминирующего положения папе не следует присваивать себе или целиком пускать на нужды церкви. Деньги эти нужно отдавать беднякам, следуя примеру апостолов Иисуса Христа.
Снова и снова в своих бессмертных строфах Данте обращается к этой скандальной ситуации: озолоченная с головы до пят церковь, пребывающая в юдоли нищеты и лишений, коим предстает современный ей мир. В XVI кантике Чистилища (строки 127–129) он пишет:
Не видишь ты, что церковь, взяв обузу
Мирских забот, под бременем двух дел
Упала в грязь, на срам себе и грузу?[31]
А в XXVII песни Рая (строки 40–42) он вкладывает в уста святого Петра такие слова:
Невеста Божья не затем взросла
Моею кровью, кровью Лина, Клета,
Чтоб золото стяжалось без числа[32].
Среди тех, кто с пылом клеймит коррумпированность
