и печатались в газетах. Своя стайка стервятников была у каждого батальона. Ну, по крайней мере у каждого полка. Они слетались на мясорубку раньше любой похоронной команды. По жетону находили ханурика из своего списка, тащили его к себе в палатку, а там бальзамировали – натирали и пичкали всяким дерьмом, чтобы ханурик не портился. Заколачивали в деревянный бушлат и посылкой отправляли в тыл, где его встречали и хоронили родные.

Когда фронт замедлялся, стервятники сбивались в одну стаю, разбивали палаточный городок и перед палатками выставляли рекламных хануриков – забальзамированных, однако не выкупленных родными и теперь призванных соблазнять ещё живых заранее оплачивать собственную бальзамировку. Леший рассказывал, что иногда целый взвод сбрасывался на подарок кому-то из своих ко дню рождения и оплачивал будущую отправку домой его законсервированного тела. Они вместе шли в городок, бродили по улочкам между палатками и смотрели, какая из рекламных работ понравится имениннику больше.

Если у родных и друзей не хватало денег на полноценную бальзамировку, а она выходила такой дорогой, что хоть дом продавай, то стервятники предлагали вариант подешевле – просто выскрести из ханурика внутренности и набить его опилками. В любом случае стервятники быстро разбогатели. Урвали столько денег, что нанимали инженерно-сапёрные взводы для обслуживания своих городков. В конце концов генералы от них избавились. Буквально за пару дней разогнали всех до единого.

В брошенные стервятниками городки сразу наведались похоронные команды – отправили забальзамированных и бесхозных хануриков в печи «Зверей». Это было давно, и в самих городках работы для похоронщиков не осталось, но отдельные нетронутые лагеря ещё попадались. В один из таких лагерей мы сегодня и наведались.

Издалека могло почудиться, что мы идём к живым людям. Палатки, размётанные шквальным ветром, придавленные снегом и дождём, сровнялись с землёй, а притороченные к металлическим шестам рекламные ханурики стояли в полный рост, словно готовились отдать нам честь. Целёхонькие, нерасклёванные и непочерневшие. Стервятники знали своё дело. Череп тут крестился бы на каждом шагу. Боялся мертвецов, хотя и сжигал их пачками. Говорил, что они ему подмигивают, и порывался зашить им глаза. Это он от Сифона нахватался страхов и суеверий.

Хануриков в лагере набралось с десяток. Фара пожалел, что висят они без жетонов. Вблизи некоторые оказались не такими уж целёхонькими, однако нам было всё равно. Мы быстренько отчекрыжили их от шестов, побросали в телегу и двинулись наперерез уползавшему «Зверю».

Я рассказал Лешему про огненные погребения и стодвадцатиметровые костры, потом речь вновь зашла про стервятников, и я случайно назвал их погребятниками. Фара развеселился и остаток пути, похихикивая, передразнивал меня. Я не выдержал и, замахнувшись кулаком, припугнул его, но Фара всё равно похихикивал, только исподтишка.

Утром следующего дня, пока остальные спросонья штурмовали сральную кабинку, мы с Кирпичом спустились в хозяйственное отделение подстричься. Шпала раз в пару месяцев доставал ножницы, бритвы и приговаривал всю нашу команду. Приговаривал не слишком аккуратно, и проще было, как Кирпич, обриться наголо, но я понадеялся, что сегодня Шпала покажет себя настоящим парикмахером. Не показал. Обкорнал, как шелудивую псину.

Шпала взялся за Кирпича, а я пошёл подравнивать себя перед единственным в хозблоке зеркалом. Леший как-то притащил его и повесил тут возле ящиков с запчастями. Мы тогда смеялись, что Леший со своими патлами сам в зеркало никогда не заглянет, а он заглядывал, раздёргивал волосы гребнем и даже подрезал их, чтобы не выглядеть совсем уж придурочным.

Шпала покончил с Кирпичом и усадил к себе Калибра. Следующим в очереди нарисовался Черпак. Заглянув в зеркало, Кирпич пощупал обритую макушку и остался доволен.

Перед первой на сегодняшний день вылазкой нужно было подготовить малый носовой подъёмник, и мы с Кирпичом заторопились на палубу, на ходу нацепили себе на пояс карабин с шумихой, но вылазку всё равно отложили, потому что на «Зверь» поднялся Леший. Он на рассвете ушёл по делам отряда снабжения, а теперь примчался назад, растрёпанный больше обычного и с какими-то ошалелыми глазами.

– Отступают! – выпалил Леший.

Мы с Кирпичом застыли.

– Отступают, – отдышавшись, спокойнее повторил Леший.

– Кто? – спросил я.

– Свои.

– Свои?

– Да.

– Живые?

– Да!

Живыми свои отступали редко.

Леший рассказал, как бегал в расположенный неподалёку город, давно разбомблённый и разграбленный. Судя по навигатору, там был магазин радиодеталей и электронных компонентов. Леший надеялся откопать в магазине полезную мелочовку, а на полпути увидел, как отступает сборный полк из двух десантно-штурмовых батальонов, трёх мотострелковых взводов и одной прорежённой разведроты. Отдельно проехали остатки миномётчиков и пара тягачей с изрешечёнными кузовами. Следом потянулась колонна из десантных гусеничных машин. По словам Лешего, они шли покоцанные, но не критично. Ещё пригодились бы на фронте, а тут отступали.

Леший бросил нас с Кирпичом на носу, а сам поторопился рассказать новость другим.

Значит, он все эти дни был прав! Ждать осталось недолго. Ну, по сути, увиденное Лешим не говорило ни о чём конкретном. Мало ли что бывает. Хотя нет… Очень даже говорило. Громко и отчётливо.

За день мы сделали две вылазки, и я запретил себе думать о возвращении домой. Знал, что оно может затянуться, и не хотел мучиться ожиданием. Вечером набрал в раковину воды и пошоркал себя дохлой мочалкой, а перед сном намазал стопы уксусом. Это Леший мне притащил. Сказал, что уксус поможет от грибка, если мазать каждый день. Я забывал и мазал в лучшем случае раз в неделю.

В команде каждый маялся чем-то своим. У Крота зубы валились. Ну да ему не страшно. У Сыча вон в ушах свистело, а на заднице от постоянного сидения в кабине шли нарывы. У Шпалы руки покрывались пунцовыми пятнами, а Калибр весь шелушился и до крови расчёсывал шею. В общем, у всех чесалось что-то своё. Только Сухой всегда приезжал чистый и с виду никаким дерьмом не тронутый.

Мерзко, конечно, но это вы ноги Паштета не видели! Он до меня возглавлял поисковый отряд, и у него ноги заживо гнили. Вот буквально гнили и воняли, хоть спи с портянкой на лице. Кресты его три раза забирали и возвращали, а на четвёртый раз не возвратили. Я теперь с опаской поглядывал на грибок. Лишь бы не началось как у Паштета. Меня мысль о больничке не грела. Мне и на «Звере» было хорошо. В больничке, я знал, случалось всякое. Не зря Сыч о ней помалкивал. А вот домой я бы поехал. И никакой «Зверь» меня бы не удержал.

Засыпая, я уже не сопротивлялся накатившим мыслям и образам. Видел вереницу отступающих бээмдэшек. Она была бесконечно