В одном из полуразрушившихся от ветхости домов, давно предназначенном на слом, в единственной относительно уцелевшей в нем квартире ютилась рабочая семья, состоящая из девяти человек. Четверо взрослых мужчин и пять мальчиков составляли эту семейную артель. Все они были родом из одной деревни в Рязанской губернии, и работали в Петербурге, все сообща, на мануфактурной фабрике.

Злодейство было обнаружено после того, как жертвы не явились на работу. Встревоженная администрация предприятия в то же утро послала одного из своих служащих справиться о причине этой массовой неявки, и последний, войдя в злополучную квартиру, был потрясен видом крови, просочившейся из-под дверей ее комнат и застывшей бурыми змейками в прихожей. На его зов никто не откликнулся. В доме царила могильная тишина. После рассказа своего служащего, администрация тотчас же известила об этом жутком происшествии сыскную полицию.

Перво – наперво, следовало отправиться на место убийства. Пока я собирался, дежурный доложил мне, что какой - то чиновник в форме желает меня видеть. От того что сбежать я не успел, делать нечего, пришлось просить. Вдруг что важное.

– Впустите.

С шумом раскрывается дверь кабинета, и высокий, осанистый господин, с гордо поднятой головой, в форменном кителе ведомства учреждений Императрицы Марии и с форменной фуражкой в руках, быстро подходит к столу, небрежно бросает на него фуражку и, не дожидаясь приглашения, плюхается в кресло.

- Что вам угодно?

- Да помилуйте! Это черт знает что такое! – стал возмущаться посетитель. - Вчера ваши люди ворвались ко мне в гостиницу, перерыли все вверх дном и, не извинясь даже, ушли. Да ведь это что же такое? Житья нет, если каждый будет безнаказанно врываться в твое жилище! Да я, наконец, буду жаловаться на вас куда следует, если вы только не обуздаете ваших олухов!

Поначалу я даже опешил.

- Как ваша фамилия? – спросил я прищурясь.

- Коллежский советник Прутянский, – бросил он небрежно.

Будучи уже взбешенным необычайно наглым тоном моего посетителя да услышав еще фамилию этого шулера, я, к своему стыду, потерял всякое самообладание и, стукнув изо всей силы кулаком по столу, крикнул:

- Вон! Сию минуту вон, сукин сын эдакий! Да я тебя, шулера, не только из кабинета, а из Петербурга выставлю! Вон, говорят тебе!

И, встав из - за стола, я стал наступать на него. Нахалы обычно бывают не менее трусливы, чем наглы. Это вполне подтвердилось на Прутянском. Забыв на столе фуражку, он кинулся к выходу и, пугливо на меня оборачиваясь, стал царапаться и ломиться в шкаф, стоящий у стены, рядом с дверью.

- Куда в шкаф лезешь? Казенное имущество ломаешь! - крикнул я.

Наконец «коллежский советник» выбрался из кабинета, оставив на паркете следы своего необычайного волнения.

– Арсений Петрович, – окликнул я дежурного надзирателя, тучного, с бесцветными глазами, румяного господина - из тех, которым всегда бывает жарко, – я в Литейный переулок. Не сочти за труд, распорядись, чтобы в кабинете прибрались. Там один посетитель оконфузился.

***

Старый, облезлый дом, с побитыми окнами, покоробленной крышей, покосившимися дверями и покривившимися лестницами, напоминал заброшенный улей. Никто, разумеется, не охранял этой руины. Ни дворников, ни швейцара в нем, конечно, не было. Поднявшись во второй этаж, я приоткрыл дверь единственной квартиры, еще недавно населенной людьми, а ныне ставшей кладбищем. Спертый, тяжелый дух ударил мне в нос: какой - то сложный запах бойни, мертвецкой и трактира. Волна воздуха, ворвавшаяся со мной, уныло заколебала густую паутину, фестонами висящую по углам комнаты. Это была, видимо, прихожая.

Открыв правую дверь и осторожно шагая по липкому, сплошь залитому застывшей кровью полу, я увидел две убогие кроватки, составлявшие единственную обстановку этой комнаты.

На них лежали два мальчика, один - лет двенадцати, другой - лет четырнадцати на вид. Дети казались мирно спящими, и, если бы не восковая бледность их лиц да не огромные, зияющие раны на их темени, - ничто бы не говорило об отнятой у них жизни. Та же картина была в левой от прихожей комнате, с той лишь разницей, что вместо двух там спали вечным сном три мальчика, того же примерно возраста. В соседней с нею комнате, с той же раной, лежало на постели мертвое, худо выкормленное, страдавшее запоями тело взрослого человека, с длинным горбатым носом и жидкой клочковатой бородой.

Из прихожей прямо вел коридор в две смежные комнаты - первую большую, а за ней маленькую. В большой лежали ещё два взрослых трупа. Из маленькой, судя по рапорту, до моего приезда был увезен в больницу пострадавший, подававший еще некоторые признаки жизни. Посреди задней большой комнаты стоял круглый стол, на нем недопитые бутылки водки и пива, а рядом с ними вырванный листок из записной книжки, и на нем ломаным почерком было нацарапано карандашом: «Ванька и Колька, мы вас любили, мы вас и убили».

Поражало обилие крови, буквально наводнившей всю квартиру.

Не только пол был ею залит, но подтеки и следы ее виднелись повсюду: и на стенах, и на окнах, и на дверях, и на печках.

Осмотр помещения привел к обнаружению в печке кучи золы, в которой оказался полуистлевший воротник от сгоревшей мужской рубашки, а из самых глубин печки была извлечена десятифунтовая штанга с отпиленным вместе с шаром концом. Этой своего рода булавой, видимо, и орудовали преступники, проламывая черепа своих жертв.

Имевшиеся в квартире сундучки - обычная принадлежность простого рабочего человека, хранящая обыкновенно его незатейливый скарб, - были взломаны и говорили о грабеже.

Чувствовалось, что записка с дикой надписью не есть тот конец, ухватясь за который удастся распутать кровавый клубок.

Несомненно, это была лишь наивная попытка направить розыск по ложному пути. Для чего же тогда было убийцам оповещать уже мертвых любовников о своем авторстве?

Для чего было рисковать и оставлять чуть ли не визитные карточки?

Наконец, представлялось маловероятным, чтобы две женщины могли запросто осилить и убить девять человек.

Дело, ещё на начальных этапах, для меня осложнялось тем, что дом был необитаем, следовательно, не у кого было справиться ни о жизни, ни о привычках убитых.

Не представлялось возможным выяснить, хотя бы даже приблизительно, обстановку не только в день убийства, но и за неделю, за месяц до него.

Прежде всего я обратился в лечебницу, куда был перевезен оставшийся в живых страдалец. Но он оказался при смерти, в полном забытьи, и лишь бессвязно бредил. Однако, одна