К своему стыду, взяточничество среди полицейских чинов развито у нас до крайних пределов. Взятки берутся открыто, бесцеремонно и почти официально. Без приношения уже никто не смел появляться в квартале, зная заранее, что даром ему ничего не сделают.

Относительно приношений предусмотрительные полицейские придерживались такого мнения: «Копи денежку на черный день. Служба шаткая, положение скверное, доверия никакого. Уволят, и пропал, коли не будет сбережений. Ведь после полицейской службы никакой другой не найдешь, поэтому заблаговременно и следует запасаться тем, чем люди живы бывают».

В этом сказывался весь полицейский с неизбежным «черным днем». Свою службу он не осмеливался называть беспорочной и поэтому никогда не рассчитывал на долгодействие своего мундира. Он ежедневно ожидал увольнения, темным пятном ложившегося на всю его жизнь. У отставного полицейского уже не могло быть никакой служебной перспективы. Для него все потеряно, ему не поручат никакой должности, не дадут никакого заработка, инстинктивно опасаясь его, ведь от такого “искусившегося” человека можно ожидать всякого. Мое же положение, как бывшего осужденного, было ещё более шатким. К тому же, честолюбивость, привитая мне Купцовым, никак не допускала подобного поведения. Оттого, я нахмурил брови и твёрдо сказал:

- Да вы, никак, рехнулись, голубчик, с перепугу? Прячьте ваши деньги, они мне не нужны. Мы обязаны защищать от мошенников всех и каждого. За то жалование и получаем. Ваша помощь будет не в том. Вы должны будете завтра в назначенный в письме час явиться на место и ждать Черного Ворона, а когда он явится и подойдет к вам, то сунуть ему запечатанный конверт, набитый газетной бумагой. В это время мы его и схватим.

Артамонов чуть не кувырнулся со стула:

- Ну уж нет, господин начальник! – возмутился купец. - От этого увольте! С чего же это я на рожон полезу? Да этот самый Ворон как пальнет в меня - тут мне и конец! У меня как-никак жена, дочь, торговля! Я не только что встречаться, а за версту не желаю видеть этого душегуба! Нет уж, вы, сделайте милость, как - нибудь без меня управьтесь!

- Как же без вас обойтись? – говорю. - Ведь если вместо вас пойдет другой, то Черный Ворон пройдет мимо него, не останавливаясь, и мы его не обознаем и не словим. А если он вас не найдет, то обозлится. Понимаете?

- Святые угодники! Что же мне теперича делать? И так обернешься - плохо, а эдак - еще хуже! Вот истинная напасть, и выхода нет! – сокрушался Артамонов, схватясь за голову.

- Выход есть, – старался я его успокоить, - послушайтесь меня - и все хорошо будет.

- Да как же, господин начальник, ведь боязно?!

- Чего же вы боитесь, подумайте сами? Вы все сделаете, как он приказывал, конверт передадите, с чего же ему вас убивать или трогать?

– Так - то оно так! А если они спохватятся, что в конверте не деньги, а одна труха?

- Так мы не дадим ему разглядывать.

Артамонов глубоко задумался, затем нерешительно сказал:

- А все же, может, господин начальник, вы найдете забубённую голову какую, что за вознаграждение согласится пойти заместо меня?

- Опять начинай сначала... Да ведь Ворон - то вас в глаза знает? Ведь писал - то он вам! Поджидать - то будет вас?!

Наконец, после долгих уговоров, мне удалось уломать и убедить моего купца. Он обещал явиться на Сенную ровно в полночь и покинул кабинет.

Я же допил остывший кофий и отправился, для предварительного осмотра, к месту сегодняшней встречи. Ведь на сыскной полиции лежит обязанность не только раскрывать уже совершенные преступления, но, по возможности, и предупреждать их.

Даже летом на Сенной стояла непролазная грязь, как и на главных улицах. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах ближайших домов, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников. Мелкие воришки стекались со всех переулков, дабы развернуть свою деятельность. Воистину, изощренность преступного мышления, корыстные вожделения людей представляют из себя обширнейшее засоренное поле, и немало труда и терпения требуется для выкорчевывания этой человеческой лебеды, часто готовой буйным ростом своим заглушить любые полезные всходы.

Вонь тут, по своему обыкновению, стояла коромыслом. По площади свободно ходили разносчики с горячими блинами, грешневиками, гороховиками, с подовыми пирогами с лучком и перцем, со всякой патокой, с моченой грушей, квасом или сбитнем. Воняло и от продуктов, и от продавцов, и от покупателей. Воняло и от двух местных гостиниц, в которых останавливались по большей части иногородние купцы, приезжавшие в Петербург по делам, со своей квашеной капустой, с соленой рыбой, огурцами и прочей соленой и копченой снедью, ничего не требуя от гостиницы, кроме самовара, и ни за что не платя, кроме как за "тепло". От того что ватерклозеты не справлялись с таким количеством желающих, то понятно, что весь этот упитанный капустою люд оставлял свой след понемногу везде. Но местные, как, впрочем, и я, как-то этим фактом не отягощались и даже носов не затыкали. Видимо, им думается совершенно естественным, что там, где живут люди, и пахнуть должно человечеством.

Вдоль одного из кабаков, среди кучи помоев, тянутся нищие. Извиваются по земле их истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Просят они и требуют именем божьим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль их тощие тела и кости. Больные и увечные подобны они страшным цветам. У многих тела покрыты гнойными язвами.

Причиной этого страшного недуга служит "Желтуха" - новый бич Петербурга. То был дешевый наркотик, который, примерно уже год, завозили из Нового Петрограда. На сколько мне было известно, тысячи гнилых тел, отравленных Септиконом, выделяли тяжелые трупные миазмы, которые копились в воздухе, мешаясь с туманом. Эту желтоватую зернистую кашицу получали хитрой перегонкой, как раз-таки, зловредного тумана, который в изобилии копился на улицах мертвого города.

Действие Желтуха оказывала столь же приятное, сколь и губительное. Её заваривали и вдыхали пары, чтобы глупо блаженствовать: разбудить те дионисические чувствования, в подъеме которых собственное «я» исчезает до полного самозабвения. Однако, рано или поздно, хроническое употребление приводило к смерти медленной и мучительной. Желтуха не просто разрушала разум — омертвлялось само тело. Возникнув в