Шрифт:
Закладка:
Но самый бредовый бред, просто апофеоз бреда, начался, когда Полина попросила придумать идею перформанса с разрушительным творчеством.
Я даже заинтересовалась.
Посыпались предложения бить посуду, курочить музыкальные инструменты, делать граффити на стенах самых известных музеев, рвать копии великих полотен.
Школота зелёная! Интересно, они хоть слышали про Герострата? Лично я не мелочилась бы и сделала так, как он: спалила бы полгорода. А если бы не успокоилась, остальные полгорода тоже сожгла бы.
Но Полина бестрепетно всё выслушала.
– И никого из вас не смутило, что мы говорим о взаимоисключающих понятиях? – спросила она. – Разрушительное творчество! Это оксюморон! В основе любого творчества лежит созидание, а не разрушение.
– А если это разрушение традиций? Маяковский там, «Пощёчина общественному вкусу» и всё такое? – вмешалась я.
– Это совсем другое. Но хорошо, что ты об этом заговорила, Леся, – сказала Полина. – Разрушение традиций как раз закономерный процесс.
Она подошла к проектору. На экране замелькали известные полотна. Кандинский, Малевич, Шагал, Сомов, Зинаида Серебрякова, Вера Хлебникова…
– Эти художники переступили через традицию. Но они творили своё будущее, а не стояли на развалинах храма, как предлагает большинство из вас.
Я слушала её и черкала в тетради. Не стихи, нет. Совсем другое.
– А как насчёт разрушений в самом человеке под влиянием искусства? – мне не хотелось сдаваться.
Полина кивнула:
– Это вопрос. Искусство бьёт по болевым точкам, обнаруживает уязвимые места…
На экране возник совсем другой видеоряд. Модильяни, Мунк, «Поверженный Демон» Врубеля.
– Но даже в этом случае творчество разрушает прежде всего самого художника. А нас, всех остальных, — ну, наверное, предупреждает.
– Чушь! – заключила я. – Никто не учится на чужом опыте!
– А искусство вообще ничему не учит. Оно только восполняет пробелы. Компенсирует то, чего не хватает в жизни человеку. Или человечеству.
Я аж вздрогнула. Эту мысль я слышала, по крайней мере, второй раз в жизни. И первый раз угадайте, от кого? Прав Арсений: оба они инопланетяне. Причём с одной планеты.
Звонок с урока прервал наши рассуждения, умные и не очень.
Я подошла к Полине и протянула тетрадку:
– Это мой разрушительный перформанс. Вам нравится?
На рисунках, моих неумелых рисунках, гуляла разноликая, но узнаваемая смерть. Человечек болтался на виселице. Человечку рубили голову. Человечка переезжала машина.
У человечка были жёлтые глаза.
Полина нахмурилась.
– Что? – с вызовом спросила я. – Разве вы не учили, что художнику позволено всё? Или вы уже так не считаете?
– Считаю так же, – сказала Полина после короткой паузы, во время которой она рассматривала мучения человечка. – Для художника нет запретных тем. Но это не значит, что все они достойны восхищения.
Я нарочно громко рассмеялась.
– Да ладно! Просто воплощение не очень. Рисунки ведь так себе! У Тимофея получилось бы лучше. Он с первого класса сидит на комиксах.
Я скомкала тетрадку и кинула её в мусор.
Полина закусила губу и отвернулась. Нет, не идёт ей зелёный цвет. Вон и морщинки в уголках глаз проявились. Никогда не замечала у неё морщин. Хотя…
Я поймала себя на мысли, что первый раз рассматриваю нашу классную так близко. Всё время-то избегала смотреть: то в пол уставлюсь, то в сторону куда-нибудь.
Полина далеко не старая ещё, но уже морщинки, и ямочки эти, и бледность. И никакого маникюра – она же, кроме нас, ещё и с краской работает. Хотя ей и маникюр не нужен: пальцы длинные, тонкие, красивые. И худая она, зараза!
Это я с завистью, чего уж! Я всем завидую, кто весит меньше, чем я.
– Леся!
Она окликнула меня уже на выходе.
Я замерла.
– Ему сейчас хуже, чем тебе.
Сказала, как обронила. Делай, мол, с этим, что хочешь. Живи, как хочешь.
А я не знала, как жить.
Полина
Бедная девочка, она в него влюблена, это же ясно! Ей сейчас непросто, и всё же, всё же…
Когда-нибудь она поймёт, какая она счастливая! Она умеет любить и знает, как сказать об этом. Это дано не каждому.
Мысли о Лесе помогали мне держать себя в руках. Я ехала к Фёдору.
Возле офисного здания, где располагалась его фирма, парковаться безнадёжно. Я зарулила в ближайший переулок и оставила машину там. Не беда, сто метров пройду пешком.
Фёдор оказался на месте. Уже хорошо.
Я начала без предисловий.
– Тимофей не отвечает на звонки! Он не ходит в школу! Федя, если с мальчиком что-нибудь случится…
– Тише, тише, что ты, – заговорил Фёдор. – Сонечка, стакан воды, пожалуйста, – попросил он свою секретаршу, нажав кнопку громкой связи.
– Не надо делать из меня истеричку! – вспылила я. – Я не хочу никакой воды!
– Тогда зачем ты явилась сюда что-то выяснять? Поговорили бы дома.
– Поговорили бы! Если бы я точно знала, что ты придёшь домой, а не заночуешь в офисе!
– Ты же знаешь, сколько у меня работы!
– Я тебе не мешаю! Я только хочу, чтобы ты не впутывал в ваши дела детей! Анюту вот!
– Это всего лишь реклама обуви! Девочка хочет заработать денежку, что в этом дурного?
– Девочке учиться нужно! В её возрасте у детей другие интересы! Это во-первых. А во-вторых, ты её сейчас прикормишь, а потом будешь использовать так же, как Реброва-старшего!
– Ну, Анька не из того теста. Её не так просто использовать.
– Значит, заточишь под себя! Это ещё хуже!
Соня всё-таки принесла стакан воды. Я сделал большой глоток.
– Ты чего хочешь-то Поля? За ученика волнуешься? Ну, не отвечает он на звонки, ну, давай съездим к нему, убедимся, что жив-здоров твой мальчик!
– А если не жив и не здоров? Федя, ты хоть понимаешь, что он вынужден решать взрослые проблемы, которые ему не по силам? Он выгораживает отца, которого ты
