У моря легли на тёплую камку. Смотрели в небо. Звёзды над ними реками, вихрями.

— А тебе Наталья Васильевна, астроном, показывала звёзды? — спросила Поля.

— Да где же?! Она сначала в Таджикистане жила, потом на Кавказе. У них телескопы в горах, к небу ближе. Я, миленькая, одну звёздочку знаю, Полярную. Внученька моя — северный человек, вот и гляжу в твою сторонушку.

— Я вырасту, выучусь и к тебе в Евпаторию приеду, в лучший город на земле.

— Города и покраше есть, Поленька, но он — свой. Пошли в море, нас ещё одно чудо поджидает.

Поля была хитренькая. Она сначала воду ногой потрогала.

— Тёплая!

Побежала по мелководью — что такое? Брызги светились. Поля черпнула воду рукой — в руке у нее оказалась пригоршня света.

— Бабушка!

— Такое вот оно, море.

Поля упала в воду, забултыхала ногами и вскочила, осматривая себя:

— Бабушка, а мы будем светиться?

— Нам только этого и не хватало.

— Разве плохо? Идешь ночью, а от тебя излучение.

— Выдумщица! — бабушка нырнула, и за ней шёл светлый след, как от падающей звезды.

В ту ночь Поле наконец-то приснилось море. Светящееся. Она ждала дельфина. А потом черпнула ладонями воду, умылась. И лицо у неё стало светиться, как луна. И руки светились, и ноги.

— Бабушка, смотри! — кричала Поля. — Я не выдумщица! Я свечусь на самом деле!

Проснулась, а сон в руку: весь мир уже светился — солнце взошло.

ТЕБЕРДА

Сосед пришёл звать Полю в шалаш. Шалаш он построил у самой изгороди, возле огуречных грядок.

— Здорово придумано? — спросил строитель. — Захотелось есть, руку протянул — огурец. Ты протяни, протяни!

Поля протянула, пошарила под листьями — огуречик. Шершавенький. Сорвала.

— Самые вкусные огурцы — с грядки! — сказал Георгий. — Хрумкай!

Поля схрумкала.

— Хорошо в шалаше?

— В жару хорошо. Только лучше куда-нибудь сходить.

— А у меня, знаешь, чего есть? — достал из кармана маленькое, с ноготь, заострённое, черное.

— Пуля?

— Сказала! — положил ей в ладонь.

Чёрный тяжёленький камешек, обточенный. Вершинка не очень острая, с пазами.

— Что это?

— Древность. Наконечник стрелы. Папаня говорит: сарматская, а маманя верит, что это стрела амазонок. Знаешь про амазонок?

— Воительницы. На конях.

— Причем непобедимые! — Георгий забрал наконечник, повёл им и приставил себе ко лбу. — Без промаха били.

— Ты сам нашёл?

— Кто же ещё? Возле кургана. В кургане воин похоронен, а может, царь.

— Давай раскопаем.

— Нельзя. Курганы государством охраняются.

— Тогда пошли ещё поищем.

— Да ведь жарко.

— Жарко! — согласилась Поля. — Ладно, я — домой. У нас прохладно.

— И у нас прохладно.

— Дай мне стрелу, поиграть. С отдачей.

— С отдачей — бери, — согласился Георгий.

Поля пришла, домой, а бабушки на полу разлеглись, на половицах.

— Попей кваску и ложись с нами! — предложила прабабушка. — В жару жить можно только на полу.

— Я как сверчок! — сказала Поля, устраиваясь под лавкой.

— Вот и посверчи нам! — попросила бабушка.

Поля не согласилась:

— Скоро уезжать, а прабабушка ничего ещё не рассказала про себя, про свой белый халат.

— Ишь, какая памятливая. Ох, донюшка ты наша! Была такая: «нянечка Анюта»! — прабабушка вздохнула, еще разок вздохнула. — История моя невесёлая, но чего Господа гневить — правнучке рассказываю! За терпение долгих лет удостоилась. Белый халат я ещё в Киргизии носила — закончила курсы медсестёр. У меня подружка была, Наташа. Такая бойкая девица. Узнала, что медсестры в Крыму требуются: «Поехали, — говорит, — на море! За моряков замуж выйдем». И оказалась я в Евпатории, взяли меня в санаторную лечебницу, где детки лежали. В гражданскую войну люди наголодались, настрадались, нагрешили. Сами-то — ничего, на детях аукнулось. В двадцатые, в тридцатые годы свирепствовал костный туберкулёз. Меня определили в отделение к младшим. Ребятишкам четыре годика, пять, а их закуют в гипс — и лежи. Да не день, не два — полгода. Ничего плохого о том времени не скажу. Государство о детях заботилось. Много тогда чего не хватало, а у нас в санатории ребятишек кормили чёрной икрой. Прогулки в море обязательные. Тяжёлая у меня была работа. Отнеси всех сначала на корабль, принеси обратно, после обеда — на воздух, на террасу. Так вот и летело времечко, годы мои молодые. Пора о себе было подумать, а тут — сорок первый год. Война. Думали: раз-два — и заткнём немцев за пояс. А немцы-то как попёрли, как попёрли!.. Сама вот посуди о прежних правителях. Такая беда. Два миллиона наших солдат в плен сдались. Воевать им было нечем: одна винтовка на десятерых. Немцы полстраны отхватили: Белоруссию, Украину, к Москве подбираются, а правительство о детях, о больных, не забыло. Погрузились мы сначала на трамвай. Три остановки до вокзала. На поезд — до Керчи. А из Керчи на кораблях через море. У немцев шпионов — пруд пруди! Всё-то они знали, что у нас делается. Немцы — лютое племя, Полюшка! Лютое! Бомбили наши пароходики, ох, бомбили! Два или три потонуло.

— С детьми?!

— Немцы только одних себя человечеством называли. Они ведь порядок любят. У них даже народы были разобраны по сортам. Русские — третий, белорусы — четвёртый, в рабы годятся. А евреи, цыгане — ниже некуда — в печку.

— Что ты девочку пугать взялась? — сказала бабушка недовольно.

— Забывать о таком нельзя… Дальше-то у нас вроде хорошо пошло. Привезли в Теберду. Места красивейшие. Леса, горы! Крымские. Детские санатории в долине устроили, в хороших домах. Война, слава Богу, далеко. Так думали. А Гитлеру кавказская нефть понадобилась. Как гром с ясного неба! Примчались к нам вестовые, приказ привезли: «Коммунисты, комсомольцы, евреи должны без промедления уходить. Все дороги отрезаны, остаётся один путь — по горам, по леднику, через Клухорский перевал, к Чёрному морю». Двести километров!.. Завхозы — люди сообразительные, нагрузили телеги продовольствием и с начальством, с врачами — укатили. Старшеклассники, мальчишки из шестых, из пятых классов тоже пошли. Разбили на себе гипс и пошли. И остались мы в своём санатории — на шесть сотен лежачих: я — старшая нянечка — и две мои помощницы Сердюкова Аннушка, да тёзка Полинка Роднова. Аннушке — шестнадцать, Полинке пятнадцати не исполнилось. Ещё повариха осталась. В других санаториях, слава Богу, врачи детей не бросили. Многие из них были евреи, да ещё и с семьями.

— Ты бы ужасы поумерила, — сказала бабушка. — Кой о чём и промолчать не грех.

— Грех! — прабабушка даже голос повысила. — Правда, какая бы она ни была — тьмы не ведает!.. Ну, ладно! Слушай дальше, Поленька… Не успели мы в себя прийти — немцы