не имеет ни своего дома, ни своего места в писании Матфея: Матфей не создал и не знал, как создать это сообщение. Человек, впервые выдвигающий и формирующий новое воззрение, в каждом случае и в меру своих сил создаст для него опору, даст ему твердую, прочную почву, на которой оно будет понято всеми и будет развиваться естественно само по себе, но он не будет помещать его в воздух. Матфей на этот раз поступил именно так. Мы уже видели, как его историческое заключительное замечание в конце Поучительной речи уводит в синеву; можно и дальше богословствовать, как угодно, и придавать «делам» Христа, о которых Иоанн слышал в темнице и которые дали ему повод к посланию, такой абстрактный смысл, что они «не или не исключительно» означают чудеса, — что нам за дело до страха богослова? — Ведь остается, в конце концов, что дела, о которых слышал Иоанн, были главным образом чудесами. Но если Матфей в общем вступлении к сообщению о послании Крестителя ничего не упоминает о чудесах, если даже длинная речь к апостолам давно отвлекла внимание от предшествующих сообщений о чудесах, если Матфей ничего не рассказывает о грандиозных деяниях Господа, то он не дает нам понять, как весть о «делах» Иисуса только сейчас проникла в темницу Крестителя, не заставляет забыть о тех трудностях, которые должно было иметь свободное общение узника с остальным миром. Матфей не знал, как открыть ворота темницы, рассказывая о необыкновенных чудесах.

Кроме того, в Писании, в котором Иоанн еще до начала событий провозгласил Иисуса Мессией, сообщение, которое поначалу представляется нам лишь сомнительным, не могло появиться, не могло найти себе места. В том, что Иоанн, каким он предстает при крещении Иисуса, не мог сомневаться.

«Почему? — говорит богослов, который тут же обращает эстетическую критику в свой тревожный интерес к материалу, — почему бы и Иоанну Крестителю не впасть в сомнение?» Кальвин говорил, что бессмысленно предполагать, что анабаптист сам сомневался, но поскольку в наше время уже не осмеливаются предполагать, что анабаптист своим вопросом породил сомнения своих учеников и отправил их убеждаться в сущности Иисуса, то новому богослову приходится прилагать усилия, чтобы раздуть эту бессмысленность своими маленькими аргументами, пока она не покажется ему и ему подобным разумной. Несчастные!

Четвертый евангелист должен особенно волновать богослова, когда речь идет об объяснении сомнений Крестителя; но неужели мы снова позволим разгореться бессмысленной борьбе, которую мы уже давно утихомирили? Будем ли мы снова, когда богослов утверждает, что взгляды на духовную судьбу Мессии, которые Четвертый приписывает Крестителю, могли колебаться, или что «прежние заявления Крестителя о предсуществовании Иисуса» были «основаны исключительно на чуде скачки», и поэтому Креститель «в темнице, в часы уныния, мог сомневаться», Нужно ли еще раз указывать, в каком глупом богохульстве, в каком глупом представлении о характере Крестителя, в каком святотатстве против буквы Священного Писания виновен, должен быть виновен христианский богослов, если он не хочет признать противоречие? Но мы доказали, что мессианские взгляды Крестителя, еще до того, как он познакомился с Иисусом, были, по словам четвертого евангелиста, твердой теорией, — так почему же мы должны снова спрашивать, что все сомнения стали невозможными, когда к этой теории было добавлено обещание чуда крещения, и это чудо свершилось так своевременно? Что толку говорить об этом, ведь богослов в своем сладострастном страхе не слышит, не верит, не видит этого? Гофман, правда, говорит: «таким образом, повествования остаются реальной историей до тех пор, пока они не были оспорены с лучшими основаниями». Но какой в этом смысл? Даже когда появятся «более веские причины» и диалектика критики будет завершена, апологет все равно будет сопротивляться. Со своей стороны он может это сделать, но время, человечество, разум — нет: они научены, а не упрямы — они не богословы и не хотят больше ничего знать о богословском искусстве.

Но если вспомнить, что раннее признание Иисуса Мессией, что местанская теория и свидетельство Иисуса, что все эти прекрасные вещи, которыми могут похвастаться первый и четвертый евангелисты, принадлежат позднейшему прагматизму, то становится ясно — не так ли — что послание Крестителя действительно принадлежит истории? Нет! Прежде всего, только то, что оно не вписывается в план первого евангелиста и попало к его автору из произведения, где оно стоит в более благоприятной обстановке.

Это произведение написал Лука.

Лука только что рассказал историю пробуждения юноши из Наина и в конце отметил, что слух об этом распространился по Иудее и всей окрестности. Теперь он может продолжить С. 7, 18: «и обо всем этом рассказали Иоанну ученики его». Теперь Креститель, взволнованный странной новостью, может послать двух своих учеников к Иисусу с вопросом: «Ты ли Тот, Который должен прийти, или нам ожидать другого? Ответ Иисуса: «Пойдите и скажите Иоанну, что вы видите и слышите: слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают, нищим благовествуется», Лука также не оставляет без внимания, ибо говорит: «в тот же час, как пришли к Господу вестники бегущие, Он исцелил многих от болезней их, язв и нечистых духов и многих слепых прозрел». Вот в каком контексте впервые было записано это сообщение — не хочется говорить о происхождении.

«И блажен, кто не обидится на Меня?» — это слово Господь дает ученикам Крестителя, чтобы они взяли его с собой в дорогу.

Как Иисус понимал это слово и в каком смысле задал свой вопрос бегущий, мы сразу поймем, если отбросим предрассудки, до сих пор господствовавшие в Церкви, с детства державшие нас в плену и вообще тесно связанные с обычным церковно-богословским, т. е. народным представлением. Штраус тоже утверждает, что «то, что Иоанн поверил знамению при крещении, мы должны предполагать согласно Марку и Луке», — но то, что бегущий увидел знамение и поверил ему, похоже, относится только к той точке зрения, на которой завершилось религиозное осмысление, к той точке зрения, на которой стоит четвертый евангелист и которую церковная концепция сделала своей. Даже Матфей, который среди синоптистов наиболее прочно утвердил позицию откровения и который приписывает Крестителю знание о мессианстве Иисуса еще до его крещения, еще не думает, что Креститель видел чудо Страстей, ибо он копирует рассказ, который еще не думал об этом, — рассказ Марка. Лука и Марк ничего не знают о том, что Креститель признал Иисуса Мессией; они лишь позволяют ему говорить о близости Мессии, но даже не упоминают о чуде бегства и не дают Крестителю увидеть его, чтобы