Шрифт:
Закладка:
Их нельзя было уже отличить друг от друга… В этой раскаленной печи они избавились от всего, различавшего их, и стали одинаковыми, пока наконец не остался один немецкий солдат-фронтовик, который, обретя твердость камня, принял на себя всё: дело войны и голод, смертельную усталость и грязь, дождь и огонь, кровь, мерзость и смерть. <…>
Они жертвовали собой день за днем, ночь за ночью… Многие захлебнулись в грязи воронок, не желая бросать пулемет.
…Они умирали среди грохота, дыма, газа, грязи и дождя. Они умирали в глубоких траншеях, засыпанные взрывами и задыхаясь под навалившейся землей. Они умирали, раздираемые кашлем от газа. Они умирали от жгучей боли в ранах. Они умирали везде: на земле, под землей, в воздухе, в мертвых лесах, на холмах, в воронках от снарядов.
В конце они сражались уже без всякой надежды. Они были брошены всеми и стояли в одиночку.
Единственное, чего у них было не отнять никому: они знали, какими они были (Schauwecker F. Aufbruch der Nation. S. 353).
Этот экзистенциализм фронтовиков представляет собой уже более позднее придание смысла, продиктованное «народным» мировоззрением, – так, как оно было расписано на страницах тысяч романов и трактатов. Это знание-какими-они-были было перенесено уцелевшими на войне в мирное состояние Веймарской республики, или, если сказать точнее, было придумано в нем и опрокинуто в прошлое. Таков основной прием всех смыслоприданий «справа»… Абсурдность подменяется идентичностью; чувства Я обретаются ценой отказа от опыта критики. «Стойкость». Неоконсерватизм всех видов кроится по сей день по точно такому же шаблону.
Когда описанный Шаувеккером полк отступал на немецкую территорию, ему пришлось по приказу свыше уничтожить все оставшееся оружие и боеприпасы – расстрелять в воздух или утопить в пруду. Альбрехт, главный герой произведения, воспринимает это в буквальном смысле как кастрацию самих себя: «Здесь нация по приказу свыше целенаправленно отрезает свои половые органы…» В похожем на бенгальские огни свете последних трассеров перед его взглядом возникает старая солдатская могила – сколоченный из досок крест с вырезанной ножом надписью:
«Мушкетер Фриц Бреденштолль
Пехотный полк № 162, 4 рота
Пал 26 августа 1914 года за свое Отечество».
У него слегка закружилась голова. Он внезапно почувствовал слабость в коленях…
…Безупречно патриотическая иллюминация над могилой Фрица Бреденштолля, которому, как явствовало из надписи, довелось в 1914 году пасть за отечество и оказаться в этой могиле, тогда как другие предпочитают расстреливать трассеры в воздух и выбрасывать свое оружие или устраивать небольшую революцию и украдкой, как воры, брать то, что они могли с почетом завоевать.
Холодало. Он замерз. Ну ладно – что тут еще можно сказать – я уже ничего не понимаю – до чего все это мерзко – просто противно все – тьфу, черт – оставьте меня в покое – все это такой ужасный идиотизм и так по-детски…
Вымученно-саркастический тон Шаувеккера с головой выдает его отчаянное стремление превзойти объективный цинизм смерти на войне субъективным цинизмом отвращения. Его герой возвращается домой – с «образом революции» в голове, которая есть не что иное, как преодоление абсурдности посредством большой политики: он мечтает о «революции фронта», на которую выжившие поднимутся ради мертвых.
Подобным же образом вождь этой революции мотивировал свою политическую миссию. Гитлер лежал в госпитале Пазельвак в Померании, когда в Германии началась другая революция. Он, по его уверениям, был ослеплен в середине октября английским газом «Желтый крест» у Ипра. Современная психологическая интерпретация, напротив, говорит за то, что нарушение зрения у Гитлера в эти дни представляло собой истерическую слепоту как соматическую реализацию установки «глаза бы мои больше этого не видели». Как бы там ни было, а Гитлер сообщает, что 10 ноября он узнал от священника госпиталя правду о том, что произошло «там, за его стенами» (о капитуляции на Западе и революции в Берлине):
Поскольку у меня снова встала тьма перед глазами, я ощупью добрался до палаты, бросился на свою койку и зарылся лицом в подушку, укрывшись с головой. Голова моя пылала.
С того дня, когда я стоял у могилы своей матери, я больше не плакал… но теперь я не смог сдержать слез. Значит, все было впустую… напрасна была смерть двух миллионов павших. Разве не должны были разверзнуться могилы всех тех сотен тысяч, которые ушли когда-то на фронт с верой в Отечество? Разве они не должны были разверзнуться и послать на родину, словно духов отмщения, безмолвных, покрытых грязью и кровью героев, которые принесли наивысшую жертву из всех, какие только может принести в этом мире настоящий мужчина своему народу, и при этом были так глумливо обмануты? Разве за это они пали… Разве за это легли в землю Фландрии семнадцатилетние мальчишки… разве за это они пали в аду ураганного огня и газовой атаки…
В эти ночи во мне росла ненависть, – ненависть к тем, кто затеял это преступное дело.
В последующие дни и определилась вся моя судьба. Мне было просто смешно (!) думать о своем собственном будущем, которое вскоре готовило мне тяжкие испытания. Разве не смешно было думать о том, чтобы строить дома – это на такой-то почве…
С евреем невозможно заключать никаких договоров, надо занимать твердую позицию: либо – либо.
И я решил стать политиком (Schauwecker F. Aufbruch der Natio. S. 223–225).
Эти картины изображают миф, воплощенный в жизни Веймарской республики: политика превращается в заботу выживших о могилах павших; вернувшиеся с войны заключают договор с мертвыми. Гитлер создает воображаемое завещание павших, навязывая им себя в качестве исполнителя их последней воли. Те, кто полег в землю и в грязь, восстают в нем и возвращаются, словно духи отмщения, к своему народу; из грязи – домой, к чистоте идеалов; вместо того чтобы лежать в земле Фландрии, они устремляются вперед в рядах «народных» движений. Планы блицкрига Гитлера, которые он реализовывал с 1939 года, были инсценированным образом могил, которые разверзаются, чтобы лежащие в них снова пошли в атаку. Фюрер с точки зрения психополитики был именно таким атакующим воином – посланцем могил павших солдат[317]. Политика правых, вдохновлявшихся
