Под «мы» здесь следует разуметь вступивших в союз со своими смертельными врагами социал-демократов, «бесцветных», которые дали повод «кровавым собакам» привыкнуть к убийствам в рамках закона. Просто невероятно, с какой беспечностью Эберт и Носке допустили существование добровольческих корпусов, 68 из которых были официально признанными (и, по оценкам, насчитывали до полумиллиона человек). В головах вождей добровольческих корпусов так и блуждали, подобно призракам, «политические фантазии» (Гумбель) типа той, которую мы процитировали выше, и один из них, гауптман Генглер, записал тогда же, 21 января 1919 года, в свой дневник: «Наступит день, когда я рассчитаюсь с этим правительством и сорву маски со всего этого жалкого сброда» (Ibid. S. 172). Здесь предфашист выражается, словно просветитель, который намерен сорвать маску с социал-демократов, считая их лицемерами. Даже представители «народных» сил видели насквозь добропорядочно-обывательский псевдореализм Эберта, который, будучи ограниченным и в то же время лишенным всяких тормозов сознанием ответственности, собирался «спасти» Германию, оказавшуюся в беде. Комплекс Эберта, который изо всех сил заставлял его казаться «человеком чести и долга», привел его к ложному представлению о том, что разумом может называться лишь нечто такое, что не допускает крайностей и располагается между ними. Он не понял, что середина между правым и левым может существовать только тогда, когда левый принцип является достаточно развитым и сильным, чтобы поддерживать состояние равновесия. Эберт же стремился проводить «срединный» курс заранее, не дожидаясь, пока такое равновесие будет достигнуто. Поэтому вышло, что за неимением левого крыла середина оказалась достаточно сильно сдвинутой вправо. И «сторонник разума» в час цинического просветления нашел повод объявить себя самого кровавым псом. Это – трагический узел, в который завязалась немецкая история XX века. Социал-демократия с ее ложной разумностью воспрепятствовала тому, что назревало в Германии с каждым месяцем, – социал-демократической революции.

7. Деперсонализация и отчуждение. Функционалистские цинизмы I

Остановись! Ничего не делай от своего имени. Имя – это нечто ненадежное. На таком фундаменте ты не вправе ничего строить!

Б. Брехт. Что тот солдат, что этот

Мировая война сыграла злую шутку с мышлением тех идеологов, которые собирались прославлять героев-воинов. Ее подлинным субъектом оказался не герой в солдатской шинели, а великая военная машинерия. Те, кому довелось уцелеть в ходе войны, тысячекратно выразили в своих произведениях этот хорошо усвоенный ими урок. Он составляет прочное ядро современного неприязненного отношения к любому образу мышления, которое привычно следует схеме «субъект – объект». Единичный субъект теперь явно выступает как нечто охваченное и вовлеченное, мобилизованное, одетое в одинаковую форму и находящееся в полном распоряжении, то есть субъект в первоначальном смысле этого слова, нечто подчиненное и зависимое. Война исторгла из себя новый субъект эпохи – «фронт», вооруженный народ; именно он стал многомиллионным субъектом мышления, на который наложила свой отпечаток война. Немного позднее он будет назван «народным сообществом»; все люди, составляющие нацию, будут насильственно загнаны в него как в иллюзорно-однородное боевое соединение. В качестве исторической альтернативы этому «народному-сообществу-объединенному-ради-смерти» уже тогда выступила часть рабочего движения, которая заклинала осознать свои действительные жизненные интересы другой многомиллионный субъект, именуемый ею «рабочий класс». Время, казалось, безраздельно принадлежит огромным коллективным объединениям; индивидуалистическая завеса буржуазной культуры пала, открыв действительное положение вещей.

Как соматически, так и психологически война использовала и выбросила «воина». «Настоящий мужчина» утонул во рвах, заполненных грязью, был разорван на куски снарядами или искалечен. Здесь буржуазная мечта о «целостности» и личности нашла свой бесславный и ужасный конец. Фронтовики в своих мемуарах часто вспоминали о случаях кастрации пулей или осколком. Многие переживали поражение в войне как социально-психологическую кастрацию, как лишение мужского достоинства. Война уже свела героизм и мужество к простой и деловитой «работе на войне»; затем поражение еще раз заставило по-деловому отнестись к нему – как к свершившемуся факту. Таким образом, на мой взгляд, тот «деловой подход и реализм», к которому так любили призывать в годы Веймарской республики, первоначально был фактором из области военной психологии. В последующие годы он просочился в культуру и определил ее стилизацию: воин, ставший хладнокровно мыслящим и действующим инженером. Фронтовые атаки превратились в героические деяния неживой материи – в «стальной ураган». Наконец, в современной артиллерийской войне распалась и последняя связь между геройством и выживанием, которые некогда находились в прямой зависимости друг от друга. «Деловым и реалистичным» стал союз между солдатами и оружейными системами; человек в военной форме должен был приучиться смотреть на себя как на «человеческий фактор» в войне машин и действовать сообразно этому. Прочно вошедшее в обиход выражение из языка Генерального штаба – «человеческий материал» – все более и более утверждало современную форму самопознания и отношения к себе. Тот, кто выжил на войне, должен был научиться воспринимать себя самого, свое тело, свою мораль, свою волю как нечто вещественное. Телесные кондиции и моральное состояние солдата превратились в итоге всего лишь в аспекты вооружения и боеготовности. В этом отношении война дала всей и всяческой моральной философии суровый и наглядный урок: моралью стал называться психологический фактор боевой машины.

Требовавшая действовать «сообразно вещам» военная деловитость, от которой столь много косвенно унаследует Веймарская культура, была, однако, в свою очередь вплетена в общемировой процесс, для обозначения которого убитый в 1922 году Вальтер Ратенау нашел четкую и запоминающуюся формулу: «Механизация мира». Работа, в которой развивается эта мысль, и сегодня достойна читательского внимания – и не только потому, что автор продемонстрировал в ней прямо-таки сенсационный для политика блестящий писательский стиль. Книга Ратенау «К критике эпохи» («Zur Kritik der Zeit»), вышедшая в свет в 1912 году, представляет собой незаурядную попытку буржуазного политика, который был в то же время успешным крупным предпринимателем и достойным уважения философом, объяснить себе и своим современникам сущность современного общества. Однако то, из чего он исходил, описывая механизацию мира, было не армией, а большим городом:

По своей структуре и механике все большие города на белом свете одинаковы. Располагаясь в центре рельсовой паутины, они выстреливают твердые, как камень, нити своих дорог через всю страну. Видимые и невидимые сети транспортного движения пронизывают на земле и под землей ущелья улиц и по два раза на дню перекачивают поток человеческих тел, устремляющийся от сердца города к остальным частям его организма и обратно. Вторая, третья, четвертая сеть распределяет воду, тепло и энергию, электрическая нервная система транслирует продукты духа… Ячейки сот, отделанные коваными металлами, бумагой, деревом, кожей, тканью, выстраиваются рядами; извне их скрепляют