которая не обладает всепроникающе императивной силой, – со слабым Сверх-Я и совестью, которая только мучает, но уже не может категорически повелевать. Берглер невольно показывает, что психоаналитик и циник в известной степени являются последними подлинными моралистами. Они еще позволяют себе то и дело напоминать о заповедях совести и морали, пусть даже и лишь в связи с конфликтом между реальностью и моралью. Во всем остальном мире повсеместно мораль не нарушается, а претерпевает раскол на несколько моралей, и это настолько очевидно, что уже не ощущается никакого «внутреннего конфликта» с ней. Создавая свою теорию Сверх-Я, психоанализ дает «моралистам последних дней» ту среду, в которой они могут выражать себя. Однако то и дело оказывается, что коллективное разложение Сверх-Я уже зашло на шаг дальше, чем полагают моралисты. Объективный цинизм всегда идет впереди субъективного, и это отставание никогда не будет преодолено. Когда циники отпускают свои злые шутки; когда они поворачиваются спиной к морали; когда они демонстрируют ледяную холодность, с помощью которой хотят оглушить себя и забыться, чтобы не замечать аморализма мира, или даже пытаются превзойти этот аморализм, – во всех этих случаях субъективная холодность есть отражение морали всеобщего общественного оледенения. Шутка, которая рождается из холодности, еще напоминает – по меньшей мере своей агрессивностью – о более живой жизни. «Ледяные псы» еще имеют силы лаять и еще достаточно зубасты, чтобы стремиться к прояснению сути вещей. Психоанализ, который вовсе не является «страхованием жизни от иллюзий», также достаточно зубаст – по крайней мере, его лучшая половина. Научное облачение не должно вводить в заблуждение: нужно ясно отдавать себе отчет в том, что Просвещение, как подчеркивал Кант и многие другие, требует мужества по меньшей мере в той же степени, в какой оно требует интеллекта, а также в том, что желающий говорить истину не сможет уклониться от вступления в конфликт, ходя вокруг да около.

Мы говорим о январе 1933 года. Психоанализ размышляет о цинизме. Вскоре ему придется эмигрировать. Психоаналитическое объяснение цинизма останется в прошлом. Выяснится: то, что должно было стать решением проблемы, оказалось этой проблемой побеждено.

3. Как-бы-республика. Политические цинизмы I: Борьба продолжается

Надувательство! Сплошное надувательство! И у всех – свои национальные цвета! Они побоятся рядиться в красное. Они и в мыслях такого никогда не держали. То ли еще будет! Я скажу вам, что… А потом – четырнадцать пунктов Вильсона![312] Они еще дадут нам просраться сорок по сорок раз!

Франц Шаувеккер. Пробуждение нации (Schauwecker F. Aufbruch der Nation. 1928. S. 372)

Георг Гросс дал краткую формулу этой эпохи – «ярость от ощущения обманутости». Разочарование, крах иллюзий, твердое намерение больше никогда не поддаваться обману – таковы основные психополитические мотивы Веймарской республики. Они приводят к тому, что рефлексивно-циническое настроение общества крепнет и превращается в агрессивное и демонстративное.

Повсюду горькое чувство обманутости сочеталось с ощущением того, что все придется начинать сначала. Война закончилась, но государство не смогло демобилизоваться. Веймарский мир стал продолжением войны другими средствами.

Все исследователи сегодня сходятся в том, что Версальский мирный договор 1919 года был дипломатической ошибкой века, определившей характер целой эпохи. Он впервые со всей ясностью показал, что в современных капиталистическо-империалистических условиях соотношение войны и мира стало иным, чем раньше, на протяжении всей предшествующей (европейской) истории. Если Первая мировая война уже принесла с собой новое качество ведения войны между народами, то в Версальском договоре проявилось новое, «обострившееся» качество мира. Державы-победительницы выиграли, в принципе, уже «тотальную войну», не продемонстрировав, однако, своего успеха в виде «тотальной победы» (ввод войск, оккупация, режим оккупационного управления на завоеванных территориях и т. п.). Немецкая капитуляция немного упредила крах Западного фронта и вторжение западных союзников в Германию. Таким образом, победа союзников была однозначной, однако не окончательной в военном отношении. Немцы капитулировали, как известно из многочисленных источников, в значительной мере надеясь на сносные условия мира, – и эта надежда вдруг лопнула, как мыльный пузырь, весной 1919 года, когда стали известны условия Версальского договора. Здесь-то и обнаружилось, что победители вовсе не намереваются делать по отношению к побежденным никаких рыцарских жестов и что они собираются превратить тотальную войну в тотальную же победу с помощью дипломатических средств. С этого момента чувство поверженности у проигравших войну, которые до сих пор в большинстве своем пребывали в раздумьях и были готовы обсудить, как разумно начать новую жизнь[313], превратилось в возмущенное неприятие. Версальский договор был воспринят побежденными так, будто победители вероломно нарушили условия перемирия. Теперь глухое неприятие произошедшего обрело внешнее ядро для кристаллизации. Отныне стало объективно возможным пробуждение агрессивной непримиримости.

В «Mein Kampf» Гитлера (1925) мы находим пассажи, в которых можно увидеть в кристаллизовавшейся форме динамику такого неприятия. Тон Гитлера таков, будто он, как побежденный, намерен диктовать победителям условия, на которых он предпочел бы проиграть войну. Во всяком случае, не на таких:

Должно ли военное поражение вести к полному краху нации или государства? С каких пор этим стали заканчиваться проигранные войны? (1937. S. 250)

Гитлер исходит из исторического опыта тех времен, когда был еще неизвестен феномен тотальной войны и тотального поражения. И это новое историческое явление он хотел бы свести к уже известным величинам. Он измышляет теорию, согласно которой великий «крах» складывается из двух факторов: военного поражения и «внутренней» измены. С одним первым, как он полагает, еще можно было бы справиться:

Ведь если бы действительно потерпел неудачу только фронт как таковой и несчастье (!) на фронте стало бы причиной злой судьбы отечества, то немецкий народ воспринял бы поражение совсем иначе. Тогда он встретил бы последующие бедствия, стиснув зубы… Даже капитуляция была бы подписана только разумом, тогда как сердце уже билось бы, как набат, предвещая своими ударами грядущее восстание и возвышение (S. 251).

А вот теперь следует миф о «внутреннем разложении»:

К сожалению, военное поражение немецкого народа не есть незаслуженная катастрофа. Оно – заслуженная кара вечного возмездия. Мы более чем заслужили это поражение (S. 250).

Гитлер переводит политический и военный крах кайзеровского режима и падение немецкого феодального капитализма на моральный язык вины и искупления. Ведь не произошло ничего такого, в чем не были бы повинны мы сами. Наше прегрешение заключалось в том, что мы не помешали усилению социалистических, пацифистских, либеральных, демократических и «еврейских» элементов в обществе. Крах был, по Гитлеру, «следствием нравственного и морального отравления, ослабления инстинкта самосохранения» (S. 152). Только так дело могло