одним словом, они мужественны. Политики, напротив, изворотливы, склонны к лавированию и тактическим маневрам, ненадежны, трусливы, готовы к компромиссам, мелки, не любят ясности и прямоты, двулики, мягкотелы – одним словом, немужественны. Ностальгия по войне была, кроме всего прочего, реставрацией мужественности, но в еще большей степени реставрацией уходящего в прошлое социально-психологического типа – «однозначного характера». Фронт вызывал у солдатских националистов воспоминания о том, как они чувствовали себя в те времена, еще будучи защищенными психической броней собственной «идентичности». Уже при расформировании полков в хмуром ноябре, а также во времена угрюмого Веймарского мира солдаты зачастую не знали толком, в какой мир им теперь придется возвращаться после того, что произошло. Республика была для них местом, где они теряли то, что считали своей «идентичностью». В результате у них крепла мечта о фронте, где все было еще столь просто и ясно.

В 1929 году Франц Шаувеккер, один из самых интеллигентных авторов в «народном» лагере, изобразил весьма поучительную сцену: прощание солдат, вызванное наступлением мира, который вряд ли кого-то радовал. Автор приписывает своим героям сознание, которое присуще больше 1929 году, чем ноябрю 1918 года. Они, оглядываясь назад, придают, точно так же как Гитлер, столь же великий смысл великому несчастью. И здесь тоже отрицается окончание «подлинной» войны:

А знаете, что мне кажется, когда я смотрю на все это? Все по-настоящему начинается только сейчас – знаете, все подлинное, истинное… Сейчас уже не стреляют, сейчас все делается втихую. Это действует на нервы. <…>

…Мы, правда, кое-чему научили друг друга – кое-чему из того, что нам может понадобиться. Ведь этот мир – продолжение войны другими средствами. Каждый уходит на свой собственный фронт. Только фронт теперь будет тайным. Будьте здоровы, боевые друзья. <…>

Сейчас мы начали замечать, как непросто обстоят дела… До сих пор мы на фронте только подчинялись приказам… Долг не исполнится сам собой, его надо исполнять – а там уж, в принципе, легко будет ему следовать… И вот, пожалуйста – у нас есть она, великая немецкая легенда сегодняшних дней, немецкая мистика простых солдат. Они должны были, прекрасно все сознавая, делать то, что практически было бессмысленно! И они делали это. Вот тебе и величие, и трагедия немецких фронтовиков.

Шаувеккер признает то, что выразители «народной» идеи обычно отрицают: жертвы, понесенные немцами на войне, были бессмысленны. Однако эту бессмысленность нужно преодолеть, потому что есть желание сделать это. Ее преодолевают, требуя, чтобы смысл непременно был – лично, силой устанавливая его. Нигилистический антинигилизм. Шаувеккер конструирует новую позитивность посреди полного краха. Даже немецкая революция, которую правые обычно считали просто мерзостью, приобретает здесь какой-то нигилистический побочный смысл:

Она жалка, ничтожна, жадна до денег, мстительна, завистлива и одержима болезненной ненавистью, она – несчастная затея мелких насекомых. Но, наряду с этим, она сделала кое-что такое, чего вовсе не намеревалась делать… Она устранила все препятствия в нас самих, она унесла кучу мусора. Это было лучшим в ней. Она открыла нам глаза, очистив их от всякой дряни…

Но видишь ли: это – тайна, и она уже давно ясна мне в моей башке. Погляди хорошенько: у нас ведь вообще не было уже никакого содержания! Вот тебе и вся тайна! То-то и оно!.. Тайна состоит в том, что там просто ничего нет. Ничего! Потому ничего и не произошло! Потому-то мы везде и дали слабину!

Новая философия фронта заменяет старую мораль. Она изъясняется не с помощью медицинских образов, как Гитлер, а в моральных и психических понятиях. Активные действия мужчин, сохранивших совесть фронтовиков, должны вызвать «народную» революцию. Солдаты возвращаются домой, но возвращаются они не в состояние мира – они отступают с проигранной «неизвестно ради чего» войны на новый и подлинный фронт совести.

Ведь нам достаточно сказать лишь одно слово, чтобы понять друг друга до самой глубины нашей души: фронт! <…>

Сегодня нельзя говорить об этом во всеуслышание, ведь это – не для каждого. Я не верю, что бывает большая беда без всякого смысла и без чьей-то вины… Однажды нам придется все же выяснить для себя, почему мы проиграли войну. Потому, что мы сами носили в себе вину, пустоту, самонадеянность, показную силу…

Мы должны были проиграть эту войну, чтобы обрести нацию.

И Георг ван дер Вринг в 1928 году спроецировал в своей книге «Солдат Зурен» то чувство от распада фронта, которое возникло уже во времена Веймарской республики, в прошлое – во внутренний монолог молодого солдата, который в ночном поезде едет на фронт, чтобы в первый раз вступить в бой:

И я дошел до того узла, к которому сходились все нити моих размышлений. Фронт… Это военное выражение, которым так и пестрели газеты и сводки с полей сражения – словно тут все было просто и понятно. Однако он далеко не таков, фронт. Ведь на каждом фронте, который упоминается в военных сводках, добро сражается против добра, зло против зла, добро против зла и зло против добра. Таков уж этот чертовски сложный, извилистый и непостижимый фронт, истинного вида которого не представляет никто.

Но есть и другой фронт, который ясен, однозначен и прям, и я нахожу его в самом потаенном месте – в моей собственной совести нахожу я его. Это фронт хороших мыслей и достойных человека дел, фронт твердых рукопожатий и прочной веры.

Моральный фронт незримо поднимается выше наций, партий, блоков, индивидов и внешних фронтов. Он остается мистической линией – иррациональной и проходящей внутри души человеческой. «Совесть! Вот слово, от которого сегодня исходит свет» (Шаувеккер). Таким образом, приверженцы «народной» идеи апеллируют к той инстанции, которую психоанализ начал исследовать, используя понятие Сверх-Я, – а тем более занявшись описанием слабого и все же требующего отдавать ему дань Сверх-Я циников. Однако в действительности эта совесть уже была опустошена и дезориентирована; ведь добро и зло могли представать в перевернутом виде. Совесть должна была быть той инстанцией, на которую опирается фронт в душе, однако, взятая сама по себе, она была давно уже опустошенной и неопределенной (или представляла собой нечто похожее на вернувшегося старца, который оказался дряхлым или ни на что не годным).

Именно в эту точку и бьет эпохальный анализ совести, проведенный Хайдеггером в «Бытии и времени», § 55–69 (ср. также главу «Das Man»). Он понимает совесть как «зов заботы».

Что совесть выкрикивает позванному? Беря строго – ничего. Зов ничего не