дойти в конце войны до бунтов в войсках и забастовок на военных заводах и т. п. Фронт на передовой действовал безупречно (sic!), подвел же только фронт в тылу, на родине, предав «тех, кто на передовой». Так Гитлер переносит линию фронта внутрь страны: вовне, возможно, война и закончилась, но здесь, внутри, она продолжается – как поход против демократов, пацифистов и др., которые нуждались в военном поражении для победы своих убеждений.

Тем самым Гитлер недвусмысленно планирует состояние гражданской войны: в лагере противника он видит евреев и их «марксистскую боевую организацию», а также все сборище демократов, социалистов и др.:

Разве во многих кругах не выражалась прямо-таки радость по поводу несчастья отечества? (S. 250)

Гитлер имеет в виду тех современников, поведение которых довелось наблюдать и ему самому, – тех, кто, узнав о конце войны, «смеялся и танцевал, празднуя собственную трусость», и «торжествовал в связи с поражением» (ср. приводимое в главе 7 описание случая, произошедшего в госпитале г. Беелитца). Гитлер проецирует при этом свою собственную катастрофильную структуру на противника. Ведь по-настоящему от катастрофы выиграл он, открывший в ней свое призвание. В то же время он в своей проекции верно отражает определенные аспекты действительности. И в самом деле, многие из тех, у кого война пробудила политическое сознание, испытали облегчение оттого, что рухнул ставший невыносимым кайзеровский юнкерский режим; другие группы приветствовали революцию как начало новой эры в истории человечества; наконец, были и такие группировки, которые, не таясь, заявляли, что их дело может достичь успеха только в условиях катастрофы (капиталистической) нации. Что-то подобное сквозит в тоне «Тезисов руководства Коммунистической партии Германии о мире от 19 мая 1919 года»:

I. Условия мира, выдвинутые Антантой Германии, есть баланс внутреннего и внешнего… Положение Германии после четырех с половиной лет проигранной империалистической войны… (Поделом?)

<…>

III. Условия мира, выдвинутые Антантой, систематически используют это внутриполитическое и внешнеполитическое банкротство…

<…>

VI. Положение абсолютно бесперспективно для правительства обанкротившегося империализма, как бы оно ни делало вид, что дела обстоят иначе… (Dokumente zur deutschen Geschichte, 1919–1923 / Hg. v. Wolfgang Ruge u. Wolfgang Schumann. Ffm, 1977. S. 17–18).

Коммунистическая партия отвергала по этой причине и то и другое – и принятие условий мира, навязываемых Антантой, и отказ от подписания мирного договора на этих условиях: и то и другое было одинаково плохо для немецкого пролетариата. Но какая же могла быть альтернатива – или, лучше сказать, альтернатива альтернативе? Существовал ли третий путь? Да, существовал: это – диктатура пролетариата, и теперь нужно было решаться идти по нему; все иные варианты были бы «одинаково роковыми для пролетариата». Таков язык цинического гиперреализма, который исходит из того, что катастрофа вытекает из «природы вещей» и что сознающий это может говорить о ней так, будто он не затронут ею, а находится с нею в союзе.

Гитлер тоже пытается выступить в роли великого диагноста. Ему тоже катастрофа представлялась неизбежной, и, как таковая, имела сторону, открывающую будущее:

Для немецкого народа можно рассматривать почти как великое счастье то, что срок его вяло текущей болезни вдруг сократила столь ужасная катастрофа – ведь в ином случае нация медленно, но тем вернее погибла бы…

И тогда уже – разумеется, горькое, – счастье, если судьба решает вмешаться в этот медленный процесс загнивания и одним внезапным ударом являет конец болезни тем, кто был охвачен ею… Ведь такие катастрофы бывали не раз. И как бывало раньше, она легко может стать причиной выздоровления, заставляя приступить к лечению болезни с крайней решимостью (S. 243, 254).

«Горькое счастье» – самое острое выражение в «народной»[314] диалектике. Что это? Политический садизм, облеченный в медицинские метафоры? Патологический цинизм, выраженный метафорами политическими? Уже в час рождения республики на самом краю справа и на самом краю слева стояли наготове два хирурга и точили свои идеологические ножи, чтобы вырезать раковую опухоль пациенту – Германии. И тот и другой ничуть не интересовались современным состоянием Германии. Они глядели в будущее и мечтали о том дне, когда можно будет произвести великую операцию.

Итак, борьба продолжалась. Робкий и нерешительный дух «нового начала» – как бы он ни выглядел – имел свой небольшой шанс на успех на протяжении семи месяцев между капитуляцией в ноябре 1918 года и заключением Версальского договора в мае 1919 года, но был стерт в порошок сплошными реализмами, изощренностями, противостояниями и замыслами будущего с двойным дном. «Все дело в тактике, мой дорогой», – такие слова Эрнст Толлер в 1927 году вложил в уста одному из тех героев, которые в 1918 году были причастны к революции, а десятью годами позже ударились в «реальную политику» («Оп-ля, мы живы!»).

4. Фронт и Ничто. Политические цинизмы II: «Народная» диалектика и разложение фронта

Ненависть вызывало все: евреи, капиталисты, помещики, коммунисты, военные, домовладельцы, рабочие, безработные, Черный Рейхсвер, контрольные комиссии, политики, универсальные магазины и еще раз евреи. Это была какая-то оргия подстрекательства, а республика была слабой, ее существования почти не чувствовалось… Это был полностью негативный мир, с радужной пеной на поверхности…

Гросс Г. Маленькое «да» и большое «нет» (Grosz G. Ein kleines Ja und großen Nein. Hamburg, 1974. S. 143)

Не прошло и десяти лет с момента окончания войны, как в Веймарской республике разразилась форменная милитаристская ностальгия. Слово «фронт» стало просто волшебным для выражения однозначности в политических отношениях. По эту сторону его – мы, по ту – они. Точно знаешь, в каком направлении стрелять. Фрустрированные политикой ученики-подмастерья демократии начали испытывать тоску по «ясным отношениям» времен войны. К концу двадцатых годов ужас сражений, как казалось, был настолько интегрирован психически, или настолько далеко отодвинут в прошлое, или настолько перетолкован, что многочисленные авторы отважились взяться за описание войны: Ремарк, Ренн, Глэзер, Цвейг, ван дер Вринг (Vring), Геббельс, Шаувеккер, Беймельбург и другие.

У правых явственно прослеживаются два мотива: они хотели вернуть чувство боевого товарищества в качестве антитезы конфликтам веймарских политических сект и правых партий, и они тосковали по «фронту» как той ясной и четкой линии, где еще можно было точно различить, «кто есть кто». Даже консерваторы и молодые националисты между тем понимали, что война и внутренняя политика – это две различные вещи. Они, испытывая ностальгию по войне, выразили это понимание в таком представлении: солдаты отличаются героизмом, прямотой, твердостью, храбростью, стойкостью, способностью с достоинством повиноваться, нести службу, выносить тяготы и лишения –