Шрифт:
Закладка:
Воспользовавшись общей суматохой, майор Танака выскользнул в ворота Сакасита и благополучно добрался домой.
На другой день майора только в полдень разбудили рыдания служанки. Истерически взвизгивая, она доложила, что по радио передают голос божественного микадо. «Наверно, объявит о продолжении войны», подумал Танака и велел включить радио.
— Мы приказываем нашему народу сложить оружие и точно выполнять все условия, услышал он скорбный голос государя.
Майора охватил ужас. «Как же так? А ночью…»
Но за обедом Танака-старший рассказал, что «глупым мальчишкам» не удалось найти речь императора. Утром же в высочайшие апартаменты прибыл их дядя — командующий Восточной группой войск генерал Танака и приказал убираться «сорванцам» вон. Главарям этого путча он порекомендовал искупить нанесенное государю оскорбление. «Можешь, поехать на Дворцовую площадь и полюбоваться их внутренностями», — порекомендовал он сыну.
Несколько позже Танака узнал, что, кроме пяти совершивших харакири на Дворцовой площади, покончили, с собой военный министр Анами и ряд преданных ему высших чинов армейского командования. Генерал Анами совершил сепуку[35] старым самурайским кривым мечом, переходившим от потомков к потомкам и считавшимся семейной реликвией.
Обязанности военного министра взял по совместительству генерал Умедзу. В своем посмертном письме Анами сообщил ему:
«Я серьезно обеспокоен будущим империи, но в настоящее время оказался совершенно бессилен и поэтому решил помогать из потустороннего мира делу продолжения существующей императорской системы и безопасности положения его величества — божественного микадо».
9
Харбин лихорадило…
Над куполами Богоявленского собора висели раскисшие рыхлые облака. Время от времени они моросили мелким, въедливым дождем, затягивая город невзрачной пеленой. Тогда звонницы собора, серые здания вытягивались, пряча поблескивающие крыши в грязной промокшей гуще туч.
Воскресный благовест к заутрене проплыл над городом похоронным звоном. Редкие прохожие, глубоко закутавшись в макинтоши, озабоченно пробегали улицами, стараясь не замечать знакомых. Были закрыты магазины, парикмахерские, кабаре. По городу ползли слухи: митрополит Милетий строго наказал инока за унылый благовест к заутрене; атаман Семенов отбыл в неопределенном направлении, не то к американцам за помощью, не то к японскому императору за прибежищем; в старом Харбине: в Нахаловке, Фудзядяне, Модягоу ждут коммунистов и уже заготовили красные флаги. Более сведущие под секретом уверяли о капитуляции японцев и бегстве командования Квантунской армии в Японию.
Любимов был далек от подобных версий. Он точно знал, что барон Ямада со своим штабом продолжает оставаться в Чанчуне, а его войска не теряют надежды, что американцы, а с ними и Чан Кай-ши с часу на час предъявят России ультиматум, и продолжают сопротивление. Только вчера харбинский гарнизон в двадцать тысяч тесаков выступил для подготовки обороны на «Рубеже непреодолимости», в районе Чанчуня и Мукдена.
«Какие все громкие названия! — усмехнулся Любимов. — Дивизия „Каменное сердце“ оказалась простым черепком! Полковник Орехов расколошматил ее за сутки! Дивизия „Далекий замысел“ не имела никаких замыслов, а „Надежда империи“ не оправдала надежд! Теперь: „Рубеж непреодолимости“».
Вячеслав свернул на Торговую улицу и направился к заведению китайца Дан Сина: «Русские и китайские моды». С Дан Синем его познакомил еще Ли Фу в Муданьцзяне. Тогда же Любимов узнал и то, что Дан Син работает в Харбине по поручению ЦК КПК. Его заведение имело широкую возможность вояжа по всей Маньчжурии: за материалами, подрядами, с выполненными заказами, а на самом деле с постановлениями Центрального Комитета партии, решениями съездов, вопросами текущего момента и указаниями командирам партизанских отрядов.
Через Дан Синя Любимов смог связаться с Ким Хоном, и тот не только выслал людей для наблюдения за окраинами города, где намечалась высадка советского десанта, но и сообщал все сведения, которые могли его интересовать…
На углу Торговой и Казачьей к Вячеславу подбежал продрогший от слякоти китаец. В руках у него были два жестяных портсигара и карманные часы старинной русской фирмы «Павел Буре». Стараясь шагать в ногу и стуча зубами, тот начал умолять что-нибудь купить. Любимов взял из его рук часы, открыл крышку механизма, незаметно вложил туго сложенный квадратик тонкой бумаги и щелкнул крышкой. Приложив к уху часы, крутнул головой и возвратил.
— Подтвердите: десант девятнадцатого. Все готово! — Донесение передать немедленно, — шепнул он китайцу и, подняв воротник дождевика, свернул на Казачью.
Свои услуги полковнику Курочкину Любимов предложил сам. Он чувствовал, что может сделать то, что не смогут сделать другие.
До возвращения в Советский Союз Вячеславу пришлось учиться два года в Муданьцзяне и четыре года в Харбине. Он превосходно знал эти города, нравы и обычаи всех слоев населения. Главное — знал японцев. Но, кроме всего этого, были него и другие причины. Где-То здесь, в японских застенках, замучен его отец, на улицах этих городов сейчас мечутся те, кто убил сотни невинных людей. Этого забыть нельзя!
И все же Харбин встретил Вячеслава еще относительным спокойствием тылового города. Репродукторы выкрикивали баснословные сводки о потерях русских войск, по улицам торжественным маршем проходили команды солдат, офицеры надменно улыбались дамам, десяток-другой обывателей махали с панелей платочками. Но в последние два дня все резко изменилось, репродукторы умолкли, солдаты научились бегать, а их офицеры истерически кричать. Обыватели с платочками исчезли, на улицах появился японский патруль…
Дождь усиливался…
Любимов ускорил шаг, но сейчас же внутренне насторожился. Из-за угла вышел японский офицер с командой солдат. Они конвоировали двух арестованных. Офицер шел по тротуару, конвой по обочине дороги, рядом.
Любимов посторонился к самым домам. Какая-то внутренняя тревога заставила его взглянуть на арестованных. Один из них пристально смотрел на него колючими зеленоватыми глазами, второй от удивления приоткрыл рот.
«Муданьцзянский бандит полковник Бирюлев и его адъютант! — обожгла тревожная мысль. — Узнали или нет? Бирюлев не ошибется…»
Служба на границе приучила Любимова всматриваться, но не оглядываться. Какое-то подсознательное чувство улавливало все шорохи позади и позволяло определять опасность, не оглядываясь. И сейчас Вячеслав ее почувствовал.
«Окна высоко… Парадные закрыты… До ворот две-три секунды…» — мысленно подсчитал он свои возможности.
Топот позади резко оборвался, раздались громкие спорящие голоса:
— Это не он, господин офицег! — прокартавил адъютант. — Полковнику со стгаху померещилось.
— Молчать! — крикнул Бирюлев. — Он!
— Подлец ты, Бигулев!
И сейчас же повелительный окрик офицера:
— Бо-ри-севик! Стой!
— Не уйдешь, господин Белозерский… Ха-ха-ха, — хрипло рассмеялся Бирюлев.
«Вон в те ворота!» — спокойно думал Любимов.
— Он, господин офицер, он! — снова донесся выкрик Бирюлева. —
