Я окончил академию в 1903 году, когда уже был разработан для русской армии образец современного скорострельного орудия. Но отношение тех курсов по военному искусству, которые я слушал, к этому скорострельному орудию было таково же, как отношение теоретических курсов шестидесятых годов к нарезному орудию образца 1864 года: старые птички пели старые песни. В академии пришлось решать много тактических задач — и на каждой схеме оборонительного расположения мы старательно оставляли перед артиллерийскими позициями пустое место, а пехоту группировали уступами вперед, по обоим флангам расположения батарей. Стрельба через голову являлась легкомыслием, допустимым как редкое исключение. Через 10 месяцев после того, как я покинул академическую скамейку, и за три дня до Тюренчена, мой разъезд, при отступлении, был спасен от японской роты батареей, открывшей огонь через мою голову; мои тактические взгляды в Маньчжурии быстро получили отклонение от тех положений, которые приходилось мне выкладывать на экзаменах.

Сейчас мы переживаем еще более стремительный процесс эволюции военного искусства, чем 60 и 20 лет тому назад, и нет сомнения, что покидающему сейчас академические стены выпуску предстоят еще большие разочарования в знаниях, в твердых формулах курса, чем это выпало на долю предшествовавших поколений.

Имею ли я право печаловаться на своих наставников; будут ли иметь право слагать на нас вину за свою неопытность, за свои ошибки те выпускаемые теперь слушатели, которые не сумеют держать ответа на том великом экзамене, который представляет жизнь?

Такие жалобы имели бы под собой почву, если смотреть на Академию как на своего рода идеологическую верфь; три года в этой Академии над поступившими слушателями стучат тактические, административные, военно-исторические, стратегические и прочие молоточки, три года идет работа над сооружением того идейного корабля, которым является выпуск. Затем наступает праздничный день — выпуск слушателей из Академии: подрублены последние крепы, и новый корабль, вооруженный по последнему слову и оснащенный всем необходимым для плавания и боя в открытом море, тихо скользит в житейский океан. И при каждой аварии экипаж корабля сможет поминать своих судостроителей за устарелые чертежи, за недоделки, за недоброкачественный материал...

Но такое сравнение в корне неверно, к нашему общему счастью. В то время, когда мой выпуск покидал стены академии, русский флот обогащался шестью броненосцами типа “Цесаревич”. Три из них потонули в Цусиме; по существу, уже через год после постройки они являлись устаревшими, а через два года, когда в 1905 году появился первый дредноут, их всех следовало сдать в тираж погашения; их оставили в рядах флота почти из благотворительности; через одиннадцать лет, во время мировой войны, им предоставлялась работа только на задворках морских театров операций, и последний из них с честью, но бесполезно пошел ко дну в Рижском заливе в 1917 году. За 14, истекших со времени спуска на воду, лет броненосец стал уже не бойцом, а одряхлевшей посудиной. Мой же выпуск, за тот же срок, далеко не был сдан в богадельню: миллионные чудеса техники своего времени пришли в упадок, а мое поколение — их ровесники по академической скамейке — занимало ответственные посты в генеральном штабе и находилось в первом ряду бойцов в мировой войне.

Перед слушателями, покидающими теперь Академию, открываются два пути: один из них — удовлетворяться тем идейным багажом, тем тактическим и стратегическим вооружением, которое они ныне выносят со школьной скамейки; они с чувством известного удовлетворения будут вспоминать, что последний экзамен остался позади; они будут стремиться почить на благоприобретенных лаврах; в лучшем случае жизнь их уберет в ближайшие годы в тираж погашения, в худшем — они окажутся в критический момент на ответственном посту, и несомненно провалят, не могут не провалить дело, которому себя посвятили; и в эти горькие минуты на головы нас, их наставников, будут сыпаться тяжелые упреки и проклятия.

Мы имеем, однако, основание рассчитывать, что таковых будет меньшинство. Перед другими — каждый новый этап их военной службы будет рисоваться как новый, тяжелый и ответственный экзамен, требующий не упускать ни одного дня, ни одной минуты для подготовки к нему; они будут понимать, что даже наилучшие развитые и омеблированные знаниями головы, удалившиеся на два-три года от работы по военному искусству, от труда по осознанию того влияния, которое оказывает эволюция на стратегию и тактику, что и эти головы теряют половину своей цены. В знаниях, вынесенных с академических скамей, они не будут видеть панацеи, которая позволит им так же легко разрешать выдвигаемые жизнью проблемы, как пекут блины; для них академическая подготовка является только приготовительной школой к жизни, посвященной самостоятельной работе над военным искусством, к долгим десятилетиям упорного труда по самообразованию; академическая подготовка явится для них рычагом, который поможет им подняться над морем шаблонов, традиций и обычаев, сознательно и вдумчиво наблюдать явления военной жизни, делать выводы и делать шаги вперед.

Положительно было бы чудовищно требовать от Академии в 1923 году, чтобы она оснастила бы теперь выпуск теми тактическими, техническими и стратегическими знаниями, которые потребуются от него в тридцатых и сороковых годах XX века на будущих полях сражений. Задачи Академии — только распахать почву, создать необходимые предпосылки для самостоятельного последующего развития. В момент выпуска оканчивающий Академию должен сказать: теперь я сумею найти и выкроить свободные вечера, чтобы приступить к серьезным занятиям.

Указывая на необходимость приступить к серьезным занятиям за порогом Академии, я нисколько не стремлюсь разгрузить ответственность последней. Она велика, с моей точки зрения: Академия не должна была загрузить своих слушателей мертвыми формулами, не должна была засыпать их, как из рога изобилия, справочными данными. Академия — не идеологическая верфь, и не товарная станция, делающая обороты научными грузами. Ее задача много труднее и сложнее: она должна дать ростки, способные к дальнейшему росту и развитию; она должна представлять теплицу, где прорастают новые идеи, атмосфера которой насыщена военно-научной работой. Только в момент своего рождения мысль имеет особое притягивающее влияние, только непогасшие вулканы идут в счет, только соприкосновение с живой, развивающейся научной мыслью может вдохновить на долгие годы самостоятельного, часто одинокого, научного труженика. Сколько было сделано и будет еще делаться бедным академиками упреков в теоретичности, в оторванности от жизни их логических построений! Как горько выслушивать эти упреки тем академикам, которым задача их рисуется не в подготовке книжников,