замолк. Осколками разорвавшегося снаряда Марков-Горяинов ранен. Но через минуту он открывает снова пулеметный огонь по бросившимся на него, с целью захватить пулемет, махновцам. И снова посыпались на землю десятки убитых и раненых махновцев. Пулемет, единственный у нас, продолжает косить ряды большевиков и тем дает возможность всей цепи отойти к коноводам.

Но вот пулемет замолк окончательно. Сосредоточенный на нем огонь нескольких махновских пулеметов заставил его замолчать, ибо Марков-Горяинов был убит несколькими пулями.

Положение эскадрона с каждой минутой все тяжелее и тяжелее. Выбит весь командный состав. Дано знать ротмистру Римскому-Корсакову, засевшему со взводом улан на кладбище и обстреливавшему большевиков с фланга, чтобы он за смертью Богуцкого принял эскадрон… Но Римский тоже уже ранен. Встав на одну из могил и положив винтовку на крест, дабы иметь упор, он увлекся стрельбой, опорожняя одну за другой цинку. Вдруг винтовка падает в одну сторону, а он, схватившись руками за лицо, в другую…

– Ах, черт возьми, убит! – слышат подбежавшие к нему уланы. Но спустя минуту он поднимается и заявляет: – Нет, только ранен, надо ехать на перевязку. Коня!

Из критического положения, в которое попал эскадрон, а вместе с ним и весь штаб Запасного кавалерийского полка, вывел прапорщик Григоревский.

* * *

Наступил март 1919 года.

В Ялте все оставалось по-прежнему. Та же переполненная и днем, и вечером набережная, кафе, рестораны. О большевиках как будто и помину не было. А между тем они каждый день оставляли груды тел на Перекопе, стараясь прорвать наш фронт. Каждую ночь утомленная до изнеможения, вся оборванная горсточка добровольцев отбивала, одну за другой, большевистские атаки. Каждую ночь на Перекопе лилась кровь, слышались стоны и крики раненых. А в это время в Ялте, на набережной, из различных «Франций», «Таверн-де-Пари» слышалась музыка, лилось вино, шампанское, раздавался безудержный смех… Веселились и мужчины и женщины… Никто не думал о тех, кто в эту минуту дрался там, на Перекопе, защищая подступы в Крым.

После боя под Аскания-Нова Запасный кавалерийский полк заметно увеличился в размере. К нему примкнули два эскадрона, состоявшие из немецких колонистов. Полк в это время состоял из дивизиона улан Его Величества, которым заворачивал полковник Ковалинский, штаб которого и один эскадрон находились на хуторе Безлер. Адъютантом дивизиона был лихой юнкер Борель[509], товарищ мой по училищу. Другой эскадрон улан, под начальством ротмистра Грегера, боевого офицера, в эскадроне которого я находился, был расположен в деревне Самаи на берегу соленого озера. Затем в полк входил эскадрон 5-го гусарского Александрийского полка, стоявший отдельно от нас. Кроме того, были еще формирования конногренадер и гвардейских драгун.

Мы вели сторожевую службу и охраняли Сиваш, в то время как пехота защищала Перекоп. Днем мы ограничивались посылкой небольших разъездов, выставляя дозоры. На ночь посылался от эскадрона, под командой офицера, целый взвод, который садился в окопе, в том месте, где можно было ожидать внезапной ночной переправы красных. Однажды вечером в просторную, но уютную комнату, где вдоль стены были расположены кровати офицеров и где происходил спор о том, кому идти в наряд, вошел командир эскадрона ротмистр Грегер. В руках он держал только что полученное письмо из Ялты, от корнета нашего полка, славного Димы Криштафовича.

Дима писал, что заметно поправляется после своего недавнего ранения в ногу и что мадам Равэ собирает у себя по подписному листу деньги в пользу улан, на подарки им к Пасхе. Все этому чрезвычайно обрадовались. В конце письма Дима Криштафович просил Грегера прислать в Ялту кого-нибудь, в помощь ему, за подарками. Он указал на меня, так как, по его мнению, я в этом отношении могу больше помочь, чем кто-либо из офицеров, намекнув между прочим на мое знакомство с Остроумовыми, благодаря которому господа офицеры и уланы могли получить парфюмерию и мыло…

– Как Вонсяцкого обратно в Ялту!.. Только что приехал оттуда и опять туда, – закричали все разом.

– Отставить!.. Молодому в окопы!.. – решил Крыжановский.

Каждому хотелось попасть в Ялту. Каждый ждал удобного случая получить какую-нибудь командировку либо отпуск. Но в конце концов все же решили командировать меня.

– Черт побери, тебе, Алик, везет! – сказал, подойдя ко мне, наш доктор Каракановский. Доктор, который в бою всегда находился в цепи, вынимал носившийся на своем поясном ремне автоматический десятипульный маузер и жарил из него как из пулемета. – Вот письмо, в нем деньги. Передай ты знаешь кому!..

Каждый вручал записку, с перечислением, что ему привезти. Вот записку вручает Крыжановский:

– Ну, распущенный, смотрите!.. Если вы старому ротмистру не привезете всего того, что я записал… Лучше не показывайтесь мне на глаза!..

Я бросаю взгляд на записку и читаю: маленькие ножнички для маникюра, одеколон, пудра, крем «Метаморфоза» и т. д. В лаконической записке корнета Сатова-Швендера[510] написано: «Деньги, деньги, деньги».

Нагруженный письмами, поручениями, я на другой же день уехал, но не один. Со мной отправился маленький доброволец Миша Лифшиц – 12-летний улан Его Величества.

Это был поразительный мальчик. Звали все его Мишей. На самом деле он был сын богатых евреев, имевших свой дом и магазин в одном из больших сел Мелитопольского уезда. Еще до прихода добровольцев в село нагрянула банда махновцев, начавшая грабить село. Разумеется, в первую очередь пострадали зажиточные Лившицы. На глазах мальчика, имя которого было Моисей, негодяи, убив его отца и мать, изнасиловали его четырнадцатилетнюю сестру, а затем один из них штыком ей распорол живот. При виде этой кошмарной сцены он бежал из дому и пристал к наступавшим добровольцам. Попал он в один из тех уланских эскадронов, которые были сформированы из немцев-колонистов.

Выглядел Мишка моложе своих лет. Это был красивый круглолицый мальчик, с карими глазами, которому нельзя было дать больше девяти. Но нужно было видеть его в бою… Он был бесстрашен, лез всюду и все время твердил, что мстит за свою сестру. Когда наши части отступили от станции Федоровка на Ново-Алексеевку, то требовалось выслать добровольцев на Федоровку для того, чтобы взорвать водокачку и пути… Первым вызвался Миша, который вместе с другими подрывниками отлично выполнил задачу. За спиной он вечно носил австрийский карабин, из которого очень метко стрелял. Раз с ним произошел в Севастополе следующий случай. Он был остановлен тремя рабочими – по-видимому, большевиками. Они стали с ним болтать и во время разговора пытались отнять у него карабин… Юркий Мишка сумел отскочить и, взведши затвор, крикнул пытавшемуся его обезоружить оборванцу:

– Встань на тридцать шагов!..

Видя, что тот медлит исполнить это, выстрелил в него. Выстрел был