Задние седушки у нее были удалены, и в ней легко могло размещаться два «трехсотых», или «двухсотых» лежачих бойца. Это было произведение искусства, которое не стыдно бы было показать в старом фильме «Безумный Макс». Эта машина полностью соответствовала постапокалиптическому миру, в который я переместился из рафинированной Москвы. Бензобак был пробит, и вместо него между ног у пассажира стояла двадцатилитровая пластиковая канистра с бензином и пристроенным к ней насосиком.

— Если что-то прилетит, я превращусь в Гастелло — вслух подумал я, зажимая этот импровизированный бензобак между ног.

— Да не переживай «Констебль»! Если что, сгорим вместе. Раз, и сразу в Вальхаллу! — поддержал меня водитель.

Еще с Чечни у меня был страх передвигаться в районе боевых действий на транспорте. Я много раз видел последствия подрывов техники на фугасах, видел, как калечит людей, которые сидели внутри БТРов и БМП. Как только я открыл дверь этой колымаги, у меня в голове сразу стало прокручиваться кино «Бесславная гибель в консервной банке». Страх, которые накатывал волной, делал ноги ватными и вызывал желание блевануть. Усилием воли я сел на переднее сидение, вцепился в торпеду и чуть ли не крикнул: «Давай быстрее! Рванули отсюда!». И хотя линия фронта отодвинулась на целый километр, я ничего не мог поделать с этой фобией и боязнью замкнутого пространства, в котором я терял мобильность и контроль над ситуацией. Мой страх был для меня абсолютно логичным и функциональным. Машина, в отличие от одиночного бойца, это приоритетная цель. В этой машине мне точно обеспечена смерть, и она не будет легкой. Расслабился я только когда выскочил из нее у штаба в Зайцево.

— А заплатить? — крикнул мне вдогонку водитель такси с смехом.

— Постой здесь. Никуда не уезжай. Я сейчас вернусь, — на автомате выдал я ему фразу, при помощи которой кидали таксистов в девяностые.

«Крапива»

В этот раз, когда я вошел в штаб, у меня было полное ощущение, что я настоящий командир. Что-то поменялось в принятии своей компетенции в этой должности. До этого, когда меня называли этим словом, моя гражданская неуверенная часть всегда ставила под сомнение это звание:

— Ну какой ты командир? Самозванец! Ни опыта, ни образования.

В этот раз я не услышал этого голоса. Я заглянул внутрь себя и встретился взглядом с жесткими глазами и лицом, закрытым балаклавой с низко надвинутым безухим трофейным шлемом.

— Не ссы, «Констебль»! Я тут, — поддержал меня мой внутренний вояка.

— Благодарю за службу! — услышал я голос командира и вынырнул из себя наружу. — Вы молодцы!

«Крапива» крепко пожал мою руку.

— Служу России! — смущаясь от похвалы, выдавил я.

«А в “Вагнере” так же положено отвечать?» — успел подумать я и решил, что важно не так, как правильно, а так, как я чувствую.

Я рассказал подробности штурма, показал точки, которые мы назвали «Крит-1» — «Крит-6», и рассказал, что с шестого блиндажа прекрасный обзор на частный сектор, в который должна заходить «Пятерка». Я не имел навыка городских боев, и это пугало меня. В полях все было понятно, а в городе, где все перемешано и неясно, где свои, а где чужие, я боялся растеряться. Перед отправкой в Молькино я много смотрел роликов и репортажей о боях в Мариуполе, Попасной, Лисичанске и Соледаре. В одном из них рассказывали, как украинские морпехи отрезали группу ребят из ДНР в многоэтажке, и она держалась в окружении около восемнадцати дней. Им повезло, и они выжили. Но не всем так везло, как им.

— Видишь, как все легко получилось, — переключил «Крапива» мое внимание на позитив.

— Да, я сам не ожидал. И с «КСП» они оттянулись, и отсюда.

— Не дураки. Понимают, что, потеряв ключевые позиции остальные удерживать бессмысленно. А может потому, что это уже не 24-я ОМБр. Не упоротые нацики. А тероборона харьковская, — предположил командир, сверля меня своими колючими глазами. — Ладно. Давай отдыхай до утра. Тебя там пополнение ждет.

— Очень кстати! — решил я играть с ним на опережение.

Я понимал, что командир погонит нас дальше, тем более что РВшники уже продвинулись до «частника» Бахмута, и мы могли отстать от них.

— Там еще два объекта осталось. Думаю, в ближайшие дни их брать.

— Это правильно. Действуй!

— Перегруппируемся и начнем.

— Констебль, сейчас ты опять будешь двое суток перегруппировываться? — по своему обыкновению подколол он меня.

Когда он хвалил меня, он как будто боялся, что я тут же расслаблюсь и начну косить и филонить, и поэтому любой комплимент заканчивался обязательным мотивационным пендалем.

— Короче, даю тебе один день на твои маневры, и двигай дальше.

Несмотря на то, что он был младше меня на год, у меня была на него проекция как на отца или старшего. Я честно признавался самому себе, что избегаю с ним тесного общения. «Крапива» был колючим и неудобным в коммуникации. Он, с одной стороны, мог открыться и рассказать о себе личную информацию, но, при этом, очень четко обозначал свои границы. Я понимал, что это неизбежно, если ты занимаешь командирскую должность. Как только ты сближаешься с человеком и в тебе путается роль командира и приятеля, тебе становиться сложнее напрягать его, даже если это нужно. Наверное, он мог быть более открытым с командирами своего уровня. С теми, с кем он воевал в Африке и других местах. Иногда его пацанская часть выскакивала в виде шуток и эмоциональности. Но большую часть времени он соответствовал своему позывному. Он, как и Володя, был человеком войны. Гражданка была для него серпентарием, где было много непонятных нюансов и политики. Где все друг друга хотели обмануть и поиметь. А его мир был прост и понятен. Тут мы, а там они. Правильно все то, что помогает побеждать, и неправильно все то, что этому мешает. Однажды, когда мы вместе пошли в баню и разговорились о гражданке, он спросил:

— А как ты меня охарактеризуешь?

— У тебя нарушено базовое доверие к миру. Когда тебе кажется, что тебя хотят наебать, это не так. Это просто капиталистический мир, где каждый преследует свои интересы.

Вся история взаимодействия людей, народов и стран — это история вечного поиска компромиссов, при которых я могу удовлетворять свои потребности не в ущерб другому.

С Украиной мирным путем договориться не удалось.

— Война — это просто один из быстрых способов урегулировать этот вопрос, — ответил мне командир.

— Не самый лучший, но порой единственно возможный. «Пушки — последний довод королей».

— Кто это сказал?

— С легкой руки кардинала и первого министра Франции Ришелье, о