успокаиваюсь и перехожу в режим ожидания. Так и не написав, по сути, ни одной книжки, я настолько освоил сам процесс писательского ремесла, что, читая, не могу даже сосредоточиться на сюжете или сопереживать героям повествования, и если меня что-то интересует, так это только приемы, которыми автор безуспешно пытается этого от меня добиться.

Правда, с тем, кого Серега уважительно назвал мерзавцем, было совсем по-другому. Я-то надеялся, как это у меня принято, пробежать его роман по диагонали и с едкой ухмылкой затаиться на своем диване, но вышло наоборот. Уже примерно на третьей странице я понял, что имею дело с книжкой честной, искренней и талантливой тем первым нутряным талантом, какого у меня никогда не было и теперь уже точно никогда не будет.

Слова из Мерзавца лились легко, без натуги и были такими верными, такими единственными, тугими и упругими, как мячики. Не то, что мои – вымученные, извлеченные щипцами, как младенец в трудных родах, а потому синюшные, сморщенные и не подающие признаков жизни. Конечно, опытная акушерка может заставить их задышать и даже издать мышиный писк, но балл по шкале Апгар будет у них все равно минимальный. В то время как «младенцы» Мерзавца нагло орут во всю глотку и, будучи приложеными к материнской груди, сразу же жадно хватают сосок!

А теперь скажите, за что, за что ему это дано? За какие такие заслуги? Чем, спрашивается, он пожертвовал, что он принес на алтарь? А ничего! И жил-то он, как все: тянул пиво в подворотнях, бегал по девкам, где-то учился – не доучился, был то «белым воротничком», то ресторанным вышибалой, и на тебе – уже к концу третьего своего десятка, едва утолив юношеский сексуальный голод, с первой попытки взял барьер, у которого я полжизни протоптался в нерешительности. По-вашему, это справедливо?

Глава VII

… Нет, не хочу об этом думать. Хочу забыться, да просто напиться, черт возьми. Что они завелись, в конце-то концов? Надо бы увести разговор в другую степь, не важно, какую.

Я посмотрел на Людку и ляпнул первое, что пришло в голову:

– А как у писательниц с личной жизнью? Так же, как у писателей, или все-таки получше?

– Ну, во-первых, я не писательница, – огорошила меня Серегина знакомица, – я – поэтесса.

– Да, это принципиальная разница, – хмыкнул я, всеми частями тела, вплоть до копчика, ощущая, что мне нужно срочно добирать градус, и бутылки на троих для этого мне будет явно маловато.

– Конечно, – на голубом глазу заявила Людка. – Ведь мы, поэты, на самом деле ничего не сочиняем. Мы только трансляторы, ну, передатчики, – пояснила она тошнотворным тоном, а я в ответ кивнул, как баран, исполненный понимания, что в свете последних Людкиных высказываний ее ноги занимают меня гораздо больше, чем какие бы то ни было глубокомыслия. А она, не ведая о том, продолжила свои «откровения». – Поэтому мы просто записываем то, что нам диктует Бог.

– Ага, а писателям, так надо понимать, диктует черт! – Радостно заржал Серега, весело разливая по рюмкам остатки нашей водки.

– А кто же еще! – с идиотской убежденностью отрезала Людка. По крайней мере, мне так показалось. Хотя, может, она и придуривалась, кто ее знает? – Ведь писателю, чтобы выразить какую-нибудь малюсенькую мысль, которая запросто уложилась бы в одно четверостишие, приходится такие вавилоны городить! Придумывать героев, сюжетные линии, мотивы… А воображения на это требуется немерено. Где ж столько набрать? Только у дьявола. Он ведь затейник!

Моя рука, в которой я держал рюмку, дернулась, водка плеснулась на клетчатую скатерть. Кто не слышал, кого она назвала «затейником»? А кого я сам так называю?

Тем временем не ведающая о моих сложных взаимоотношениях с дьяволом Людка медленно и невозмутимо, как какой-нибудь диковинный коктейль, потягивала водку, приговаривая:

– А он специально дразнит… Отпустит порцию вдохновения и смотрит, как ты корчишься, вымаливаешь следующую… Как наркоман в ломках… А ты готов за это душу продать!..

Теперь она вдруг залилась смехом, душевным таким, почти детским, я же судорожно влил в себя водку и механически потянулся за нарезанной треугольниками пиццей: тесто у нее было безвкусное, как вата, а то, что сверху, напоминало гущу из борща.

Потом в поле моего зрения попала довольная Серегина рожа.

– Ну, что я тебе говорил? – Подмигнул она мне сразу двумя глазищами. Точнее, одним – мне, другим – Людке. – Вот за это я ее и люблю. У нее никогда не поймешь, когда она шутит, а когда говорит серьезно!

–Да уж, – крякнул я и опасливо покосился на Людку, которая с блаженной улыбкой изучала незатейливую роспись на стене нашей кабинки: гондолу, скользящую, так надо полагать, по одной из венецианских улиц-каналов. В гондоле двое, скажем так, итальянцев: один, в черной накидке, – на веслах, второй на лихо закрученном, как ус гусара, вздыбленном носу – с гитарой.

– Этот гондольеро похож на Харона, – наконец изрекла она.

Я хотел сказать, что в таком случае грубо намалеванная на стене синим водная гладь наверняка Стикс, но не успел. У Сереги зазвонил мобильник, а так как голос у него громкий, мне пришлось бы орать. Людка тоже замолчала. Мы вместе слушали, как Серега уламывает какого-то Костика разделить с нами компанию. Мне, правда, такая перспектива не очень улыбалась – я еще и к Людке не очень-то привык – но вряд ли я имел право возражать: ведь это с самого начала была Серегина затея, и я мог бы под ней просто не подписываться. А раз уж подписался, обязан соблюдать определенные условности. К тому же, оставался шанс, что Костик в данный момент где-нибудь на другом конце Москвы и благоразумно откажется от приглашения.

Однако не тут-то было. Костик подгреб и довольно быстро, как будто специально отсиживался поблизости. До его появления мы только и успели, что прикончить бутылку (а там уже на дне оставалось) и выслушать Людкин рассказ, навеянный настенной живописью в нашей кабинке. Про громадную «фреску» во всю стену женской консультации, к которой она была приписана.

– Я всегда, когда там бываю, пялюсь на нее, как идиотка, и пытаюсь осмыслить, хотя, вполне возможно, осмысливать и нечего. Представьте себе: озеро, в нем купаются дети, а у воды стоят женщины в купальниках и встречают выходящих на берег с полотенцами. А вдали, среди деревьев, в поле прогуливаются романтические парочки… Прямо Альмодовар какой-то!

При чем тут Альмодовар, хотел было спросить я, но меня опередил Серега, который рассуждал примерно так же:

– Какой там Альмодовар, не грузись! Примитивная местечковая аллегория на