Прибавьте к этому, что в романе, как верно подметил мой издатель, они к тому же почти не говорят, а, если и изъясняются, то на каком-то полуптичьем языке. И имена у них странные: Та и Тот. Что касается кульминации отношений этих несчастных бессловесных, то здесь все до такой степени впопыхах, что невозможно понять логику их дальнейших поступков. Та сказала, что у нее задержка, Тот уточнил, насколько, и скрипнул зубами. И все.

Где, скажите мне, здесь разгуляться читателю, которого не выбирают? Такому, уж какой он ни на есть. Разве я дал ему катарсис, для которого, по утверждению Сереги, он создан, как птица для полета? Нет, не дал! Бедняга так и останется в неведении, кому тут сочувствовать и сочувствовать ли вообще. Про что эта книжка, спросит он в недоумении, а что я ему отвечу, если я и сам не знаю, про что? Про жизнь? Да где она там, эта жизнь? Про любовь? Допустим. Но почему тогда ни Та, ни Тот ни разу не произносят этого слова? Что бы им шевельнуть губами, так нет же!

Я откинулся на спинку стула и закрыл глаза. В голове у меня созрела странная фантазия, что моя писанина – нечто вроде немого фильма, который мне предстояло озвучить. И в самом деле, пусть герои наконец заговорят и пусть, черт возьми, друг до друга дотронутся! Хватит уже этим притворам отмалчиваться и целомудренно прятаться за пространными лирическими отступлениями, пришла пора высказаться и показать себя во всей своей красе, возможно, и неприглядной.

Кстати, вот уж и ропот с противоположной стороны послышался, а, значит, уста все-таки разверзлись. Они, видите ли, не желают. Хотят, чтобы все осталось, как было, а иначе, дескать, образы рушатся. Ну, уж, дудки, этот номер не пройдет! А поскольку особенно возражает Та, то с нее я, пожалуй, и начну. Куда денется, заговорит, как миленькая. Я заставлю ее снизойти до длинных, подробных объяснений, когда она в запале, с красным лицом и смешно трясущимся подбородком, будет выкрикивать обидные беспомощные слова, о которых сама же потом и пожалеет. На войне, как на войне, уж не взыщите!

И ведь, что б вы думали, мне удалось их расшевелить! Герои мои не просто заговорили, они стали такими болтливыми, что, записывая их диалоги, я едва поспевал тыкать пальцами по клавиатуре, а ближе к утру, уже совсем выбившись из сил, готов был орать благим матом:

– Да заткнитесь вы уже, наконец!

А когда, совершенно измочаленный, я вырубил компьютер и едва ли не на карачках дополз до дивана, то первое, что сделал, – заткнул уши пальцами. Потом накрылся одеялом и попытался забыться. Однако не тут-то было: в голове у меня продолжалась какофония. Та и Тот исступленно собачились, и не думая прекращать свару. Надо же, сколько в них накопилось за то время, что они были затворниками моей рукописи! И теперь каждое их слово отзывалось во мне тупой фантомной болью.

Уж не знаю, чем бы все закончилось, может, я сошел бы с ума или впал в кому, если бы посреди этого невыносимого птичьего базара, посреди этого вселенского хаоса, не раздался вдруг тихий и отчетливый человеческий вздох… Шум сразу прекратился, воцарилась тишина, а в ней – умиротворяющее посапывание. Источник его обнаружился у меня под боком – серая приблудная псина, от которой исходило беззащитное младенческое тепло, вызвавшее во мне приступ умиления.

Я стал медленно погружаться в дрему, и лишь на самой грани между явью и сном мое подсознание выстрелило в последний раз. Что же все-таки Та сделала с ребенком? Ведь в ней было столько гелия, что она могла с одинаковой легкостью как избавиться от него, так и оставить.

Глава VI

Кажется, мне все еще что-то снилось, когда я почувствовал, что у меня мерзнут ноги. Я поджал их, но это мне не помогло. В полусне я попытался поправить на себе одеяло, какое-то время слепо и беспомощно шарил вокруг себя, но оно куда-то запропастилось. В итоге, окончательно продрогнув, я спустил с дивана ноги и протер глаза. Тут-то и выяснилось, что одеяло мое валяется на полу, а рядом с ним сидит приблудная собачонка, и весь вид ее при этом выражает крайнее нетерпение.

– Ты чего творишь? – вызверился я на нее спросонья.

Псина в ответ стала тихо повизгивать и нервно сучить хвостом.

Я повернул голову и посмотрел на тускло-серый просвет окна, не подаривший мне даже намека по части того, утро за ним или вечер. Загадку разрешили часы на руке, которые я, ложась спать, не удосужился снять. Так вот, они показывали половину первого и, уж конечно, не ночи. Уверенность в этом укрепляла во мне все та же невнятная серость за окном, знаменующая, как выяснилось, начало премерзкого мартовского дня из разряда тех, что так и подмывает встретить в петле. Разумеется, при условии, что прежде тебе достанет сил и мужества выбраться из постели. И, не знаю, как кого, а меня бы уж точно на это не хватило, если б не лохматое существо, вопреки всякому здравому смыслу поселившееся в моей берлоге.

Так как собачонка продолжала визжать, и препротивно, я, рассвирепев, швырнул в нее одним из погрызенных ею же накануне тапок, но это ее не вразумило. Больше того, звуки, которые она издавала, становились все громче и жалобней, волей-неволей наводя меня на мысль, что убеждения и угрозы никакого воздействия на силы природы не имеют. И чем глубже я это осознавал, тем меньше злости во мне оставалось. Потому что с таким же ровно успехом я мог бы гневаться на промозглую мартовскую слякоть или вертихвостку-молодость, упорхнувшую от меня к другому.

– Все, идем-идем, заверил я собачонку, чтобы она немного успокоилась, и поминутно зевая, начал экипироваться для выхода на улицу. По ходу вступил во что-то мокрое: лужа! Похоже, мое нежданное приобретение таки не утерпело! Поморщившись, подогнал ногой лежащую у дверей тряпку и кое-как затер.

Потом, когда я был уже в куртке, до меня вдруг дошло: а поводка-то нет! Еще минута или две ушли у меня на размышления, как быть в такой ситуации, после чего я мысленно махнул на все рукой. В конце концов, эту псину я к себе не звал, она сама ко мне прибилась, а потому, если она захочет сбежать, это будет ее добровольный собачий выбор, которому я со своей стороны чинить какие-либо препятствия не собираюсь.